– Разве можно во мне сомневаться? – горделиво приосанился Евпсихий Алексеевич.

– Тогда за дело!

– Да. Немедленно.

Евпсихий Алексеевич сперва помахал шлёпанцем, изучая его аэродинамические способности, и убедившись, что таковых предостаточно, тщательно прицелился и швырнул в нужном направлении. «Оп!» – вдогонку шлёпанцу тихо произнесли Катенька, крыса Маруся и даже Лев Моисеевич, но смиренно-изношенный шлёпанец просвистел буквально в миллиметре от склонённой головы неподвижного тела и полетел себе дальше, в сад, прямо в ветви внезапно распустившейся садовой ольхи, где успешно и застрял.

– Это же надо так попасть впросак! – яростно заныл Евпсихий Алексеевич, молотя руками по коленкам и чуть ли не сваливаясь с трона. – Да я у себя дома тапком мух на стене сшибал, а тут видите ли промахнулся!..

– Надо было чуть ниже брать. – с тихим укором сказала крыса.

– Я комаров на лету сшибал – правда, не тапком, а подушкой – и всегда считал себя весьма метким стрелком. Почему же я сейчас промахнулся?..

– Ты слышал, Евпсихий, что тебе Маруся сказала? – напряглась Катенька. – Надо было чуть ниже брать.

– А то я не слышал, что сказала мне Маруся! Конечно, надо было брать чуть ниже!..

– А ты почему-то не взял.

– Да, вот я почему-то не взял, а педагогическая мудрость крысы Маруси вместе со своими дурацкими советами вовремя не подоспела! – съязвил Евпсихий Алексеевич и испустил каскад междометий, удачно подменяющих монолиты ругательств.

– Между прочим, я хотела, как лучше. – обиделась крыса.

– А вот я хотел всем вам пакость учудить, и я, конечно, получаюсь кругом виноватый!.. – попробовал обернуться спиной к собравшимся Евпсихий Алексеевич, но получилось лишь оборотиться боком.

Все почувствовали неловкость от создавшегося положения и рассерженно примолкли.

– Как говаривала моя бабка, заявляясь в день выборов на избирательный участок: не жили хорошо – нечего и начинать!.. – заключил Лев Моисеевич.

Словно бы тонкие трещинки появились на арене-блюде, и яблоко заметно замедлило свой ход, выписывающий восьмёрки, да и сами восьмёрки стали напоминать жирных ленточных червей, лениво связанных друг с другом. Зелёные и спелые цвета садовых деревьев немного пожухли и покрылись чуть заметной паутинкой.

– На что же намекает нам это катающееся яблоко познания? ведь неспроста же оно явилось для нас?.. – оторвался Евпсихий Алексеевич от переживаний и повернулся к Катеньке, ища примиренья. – А вспомни-ка птиц, Катенька, что исполнили для нас весьма странную песню, даже, не романтично-райского содержания, а достаточно экзальтированного, соблазнительного. Если этим пением они хотели нам что-то сообщить, то мы не сумели прислушаться внимательно и понять.

– Кому-то одному надо быть умней всех прочих и относиться ответственно к каждому своему поступку. – ещё немного поворчала Катенька, но она никогда не могла долго сердиться на своего возлюбленного. – Меня и эти трещинки сильно смущают. Блюдце выглядело совершенным в своей чистоте и простоте, а сейчас смотрится, словно обычная никудышная плоть, искорёженная угрызениями совести.

– Да, Катенька, ты это очень верно подметила… про угрызения совести… Но, смотри, что делается дальше!..

А дальше яблоко, со скрежетом усталого поезда, притормозило, немножко поёрзало на месте, извлекая механически-бурчащие скрипы, и выкатилось на середину арены-блюда, где завертелось волчком с жутковатой скоростью, просверливая дырку. Вскоре эта работа была выполнена, яблоко с радостью откатилось на привычный край блюда, где запрыгало резиновым мячиком, а из просверленного отверстия вырвалась вспышка невыносимо притягательного пепельного цвета. Блюдо в мгновение ока серебристо потемнело и сверкнуло липким восковым глянцем, с бережливой робостью шевельнулось, пробуя подвигаться туда-сюда и раскрутиться, мелко затрещало каким-то безопасным электрическим жужжанием и превратилось в почтительно-исцарапанную, быстро крутящуюся граммофонную пластинку. Откуда-то, рядом с пластинкой, прорезалась и патефонная игла на блестяще-вычурном звукоснимателе со звёздочкой мембраны, чтоб с тоскливым шипением и аккуратно запинаясь соприкоснуться со звуковой дорожкой. Яблоко, словно дождалось своего истинного предназначения и запрыгнуло в сад, расположенный за спинами тронов, где поскакало по веткам, догоняя забавно улепётывающих белок. Слегка зацепив одного зверька, яблоко отступало, хвастливо приплясывало и принималось гнаться за следующим, а задетая белка оторопело застывала на месте, расплывалась в блаженной улыбке, удовлетворённо вздрагивала и рассыпалась мягким фейерверком из пушистых рыжих лепестков. Избавившись таким образом от всех белок, яблоко внезапно распахнуло у себя огромный щербатый рот, высунуло красивый гибкий язык, которым плотоядно облизнулось, и проглотило злополучный шлёпанец Евпсихия Алексеевича. Затем оно совершило свой последний прицельно-вертящийся прыжок и распласталось в центре пластинки в виде кроваво-пятнистой этикетки. Профиль мощной мужской головы в парике с буклями нарисовался на этикетке одним росчерком. В тот же миг, поддавшись сокрушительному порыву, с садовых деревьев обвалилась вся листва, хвоя, кора, сучья и плоды, обнажив бледно-сочные стволы, которые с последовательной неспешностью покрылись железобетонным лоском и вытянулись в многометровые трубы регистров концертного органа. Молчаливое шипение пластинки прекратилось и, послушно покорившись моноритмике, заструился бессмысленно-бесконечный двухголосный версет, раздаваясь то громче, то совсем-совсем приглушённо, и иногда прерываемый тихими, словно очень далёкими и протяжно размазанными по небу, раскатами грома.

Несколько минут все молчали, пытаясь сообразить природу происхождения этих органных звуков и сконструировать свои внутренние дополнения к ним, чтоб с большей отзывчивостью и подчёркнутой церемонностью наслаждаться затягивающей музыкой. Лев Моисеевич каждый громовой раскат сопровождал лучистой улыбкой и покачиванием головы, утверждающим всю бессмысленность житейской суеты.

– Что бы сказала по этому поводу ваша бабка? – шёпотом спросил Евпсихий Алексеевич.

– Ну, что-нибудь этакое. – отмолчался Лев Моисеевич, поводя пальцем вокруг темечка.

Но нельзя бесконечно наслаждаться тремя вещами: дневным светом, проникающим сквозь сомкнутые веки, ночной тьмой, уволакивающей в кошмарный сон, и музыкой, не имеющей гениального финала.

– А почему в этой песенке никто не поёт? – несколько неуклюже, но очень вовремя спросила Улинька, сбрасывая чары наваждения. – Если песенке надо быть обязательно хорошей, а не плохой, то её надо обязательно петь.

– Кто бы ещё спел нам песенку, как положено петь при таких обстоятельствах?.. – задумался Евпсихий Алексеевич. – Вряд ли кто-нибудь из нас умеет очень хорошо петь.

– Давайте сегодня буду петь я!.. – предложила девочка.

– Тут надо петь торжественно, Улинька, а не просто абы как. – вздохнула Катенька.

– У меня получится очень торжественно, прямо очень-очень. – пообещала девочка.

– Не думаю, малышка, что тебе надо петь, ты просто можешь всё испортить. – буркнул Лев Моисеевич.

– Ничего я не испорчу! – обиделась девочка. – Да вы только послушайте сперва, а потом говорите, чего я вам испортила.

И девочка, наперекор тягомотному обольщению органа, с напыщенной дурашливостью пропела:

«Было яблоко у нас,

а ещё штиблет и болт.

Если слопать всё за раз –

жахнет заворот кишок!»

Взрослые сперва крайне озадаченно восприняли песенку ребёнка, даже намеревались выговорить крепкую воспитательную нотацию про неуместность именно таких песен, но не смогли не умилиться открытой детской непосредственностью и зааплодировали. Только Лев Моисеевич заметил, что ребёнок вечно всё испортит ненароком, хотя, обижаться на детей ни в коем случае нельзя, ибо таково их предназначение – ломать устои. Лев Моисеевич сказал, что он и сам порой напевает этакую ерунду, о которой стыдно вспоминать.