– Ах! безумцы! – сказал им Иосиф-сын, – вас удержал грех сладострастия. Беды ваши не исчерпаны до конца; принесите покаяние и станьте достойны воссоединиться с нами в скором времени.
После нескольких дней плавания Иосиф-сын и его спутники достигли Великой Бретани, где мы попросим их подождать, чтобы дать нам время вернуться к другим персонажам романа, и прежде всего к королю Мордрену.
Его вскоре после отъезда Иосифа посетило новое сновидение и явило ему в форме, для нас очевиднейшей, но для него весьма темной, славный жребий детей, коим предстояло родиться от него и от его шурина Насьена. И пока он тщетно испрашивал толкования у своих приближенных, страшный удар грома потряс дворец; рука, простертая из облака, схватила его за волосы и увлекла на середину моря, на крутой утес, в семнадцати днях пути от Сарраса. Велико же было горе баронов этой страны, когда они узнали, что он пропал. Насьена обвинили в том, что он убил его в надежде воцариться на его месте. Подстрекаемые рыцарем-изменником по имени Калафер, бароны схватили Насьена и ввергли в темницу, объявив ему, что он оттуда не выйдет, покуда им не вернут короля Мордрена.
Пустынная скала, на которую тот был заброшен, называлась Скалой Погибельной Гавани[213]. Она возвышалась посреди моря, на той линии, что от земли Египетской ведет прямо к Ирландии. Вдали, так что едва хватало глаз, различимы были справа берега Испании, слева – земли, образующие последний окоем Океана. Немногие остатки строений, однако, свидетельствовали, что некогда Скала была обитаема. И в самом деле, она долго служила приютом знаменитому разбойнику по имени Фокар, который на самой вершине воздвиг замок, где могли укрыться двадцать его товарищей; но, поскольку их обычно бывало втрое или вчетверо больше, прочие ютились на многих галерах, причаленных под небольшим навесом, и каждую ночь они зажигали огромный факел, дабы зазвать проходящие суда на стоянку на этом островке, как в спасительной гавани. Но подходы к нему были столь опасны, что суда эти разбивались о скалы, так что путники не могли спастись или от буйства волн, или от такового разбойников, предававших смерти тех, кого не поглотило море.
Фокар вкушал плоды своих преступлений, когда великий Помпей[214], император, совершал путь из Греции в Сирию после того, как принудил весь Восток к Римскому игу. Узнав о злодейском притоне Скалы Погибельной Гавани, он поклялся очистить землю от этих гнусных негодяев и, не теряя ни минуты, снарядил в поход малую флотилию, где было вдоволь славных и доблестных рыцарей. Он знал, какие подводные камни окружали Скалу, и сумел их избегнуть, подойдя к ним глухой ночью. Фокар был застигнут врасплох их приходом и, подав сигнал тем разбойникам, что не сходили с галер, сам взошел на одну из них и приказал напасть на римскую флотилию. Но солдаты Помпея вооружились большими крючьями, которыми они притянули к себе галеры, и ворвались туда с мечами в руках; им удалось потопить самую грозную из них. Прочие были покинуты, и разбойники насилу добрались до Скалы, где Римляне преследовали их, настигая во тьме повсюду. С высоты Фокар сбрасывал на них огромные бревна и обломки мачт, которые убили часть нападающих, а других заставили отступить на корабли. Но с зарею Помпей вновь перешел в наступление: вопреки суровости тех мест и трудностям подъема, Римляне вынудили разбойников искать убежища в пещере, вырытой под замком, которую они завалили вереском и досками, всеми, какие смогли собрать. Помпей велел все это поджечь; тогда, чтобы избегнуть удушения, Фокар приказал лить воду большими бочками в огонь, который, обратившись вспять, заставил Римлян в свой черед отступить. Разбойники вышли и возобновили нападение. Солдатам Помпея, вынужденным отступать один за другим, едва удавалось защитить свою жизнь. Один лишь император Помпей не тронулся с места: облаченный в доспехи, он поджидал Фокара, набросился на него с секирой в руке, наконец, одолел его и отсек ему голову. Между тем Римляне, устыдившись, что в некий момент оставили своего императора, вновь принялись за дело; теперь разбойники оказали им лишь ничтожное сопротивление. Все они были преданы смерти, а тела их сброшены в море, и с той поры Погибельная Гавань перестала быть ужасом мореплавателей; но приближение к ней всегда внушало некоторый трепет, и никто не осмеливался к ней пристать.
Это был, пожалуй, самый славный подвиг Помпея; никогда он не выказывал лучшего свидетельства своей отваги и неустрашимости. История, однако, о сем умалчивает, ибо этот великий человек отчасти стыдился недостойных врагов, коих ему столь нелегко было истребить[215]. По пути обратно в Рим он проходил через Иерусалим и имел дерзость устроить стойло для своих лошадей в храме Соломона. В святом городе был тогда один благочестивый и мудрый старец; это был отец священника Симеона, которому позже уготовано было встретить Святую Деву, когда она представляла своего Сына[216]. Человек этот пришел к Помпею и воскликнул:
– Горе мне, узревшему, как дети Божии вкушают пищу за порогом, а псы – восседая за столом, для них накрытым! Горе мне, узревшему святые места, обращенные в жилые покои на потребу свиньям!
Затем, обратясь к императору, он сказал ему:
– Помпей, сразу видно, что ты водился с Фокаром и избрал его себе примером; но твое кощунство прогневало Всемогущего, и ты ощутишь тяжесть его мести.
С того дня победа отвернулась от Помпея: ни в один город более не входил он без того, чтобы покинуть его с позором; ни с одного поля боя не уходил он иначе, как изгнанный за его пределы. Прежняя слава его была позабыта, и помнились лишь его поражения.
Вот какова была Скала Погибельной Гавани, куда был перенесен король Мордрен. Чем больше он осматривался кругом, тем больше терял надежду остаться в живых в подобном месте. Вдруг он увидел, как приближается ладья необычайно приятных очертаний. Мачта, паруса и снасти были лилейной белизны, а над ладьей возносился алый крест. Когда она коснулась скалы, облако восхитительных ароматов развеялось вокруг и достигло Мордрена, уже воспрянувшего духом при виде креста. Некий муж совершеннейшей красоты поднялся в ладье и спросил короля, кто он, откуда пришел и как очутился здесь.
– Я христианин, – ответил Мордрен, – но не знаю, как очутился здесь; а вы, прекрасный путник, не соблаговолите ли сообщить мне, кто вы и каков ваш род занятий?
– Я, – ответствовал незнакомец, – искусен в ремесле, ни с чем не сравнимом. Я умею из уродливой женщины и безобразного мужчины сделать прекраснейшую из жен и прекраснейшего из мужей. Всему, что люди знают, они учатся у меня; я даю бедному богатство, глупцу мудрость, слабому силу.
– Что за восхитительные тайны, – промолвил Мордрен, – но не скажете ли вы мне, кто вы?
– Кто хочет назвать меня верно, называет «Все во всем».
– Прекрасное имя, – сказал Мордрен, – более того, по знаку, украшающему ваше судно, сдается мне, что вы христианин.
– Верно вы говорите; знайте, что без этого не бывает дела, всецело доброго. Сей знак охранит вас от всех зол; горе тому, кто осенил бы себя иным стягом; он не мог бы явиться от Бога.
Мордрен, слушая его, чувствовал, что тело его напитано тысячью услад; он позабыл, что вот уже два дня был лишен всякой пищи.
– Не могли бы вы поведать мне, – молвил он, – суждено мне быть вызволенным отсюда или остаться здесь на всю жизнь?
– Полно! – ответил незнакомец, – разве ты не веруешь в Иисуса Христа и не знаешь, что Он никогда не забывает тех, кто Его любит? Он лелеет их более, чем они сами любят себя; к чему же, с таким добрым и всемогущим хранителем, тревожиться о завтрашнем дне?
Не поступай, как те, что говорят: У Бога слишком много дел и без того, чтобы думать обо мне; если бы Он пожелал заняться столь слабым созданием, Он бы не преуспел в этом никогда. Те, кто говорит так, более еретики, чем попеликане[217].
