Теперь она должна возместить убытки или отыскать своего подельника. А пока люди Азамата погостят в пригороде у её матери. Об этом Машка тоже не подумала заранее. Дурища…

Спросите, почему я не послал её к черту? Не потому только, что не сумел доказать налётчикам свою непричастность. Просто она ведь не бросила меня, беспамятного, замерзать на морозной декабрьской улице. А могла… Глядишь, и не попалась бы.

*****

Первые сутки Машка тратит на поиски дружка. Приятель, конечно, не отвечает на звонки. «Абонент временно недоступен…» В интонациях автомата – неприкрытая издёвка. Матери она не звонит, но не сомневается, что Азамат выполнил свою угрозу. Вечером девушка долго молча сидит в кресле, бессмысленным взглядом буравя стену. А потом начинает выть. Громко, надрывно, в голос.

Моего терпения хватает ненадолго. Сначала трясу её за плечи, бормоча какие-то нелепые слова, потом наотмашь бью её ладонью по щеке. И ещё… Она резко умолкает.

– Собирайся! – мой приказ так же груб, как и пощёчины.

Неведомый, новый ритм управляет моими поступками. Машка, я попробую тебя спасти. "…Я рыбий бог включаю и выключаю рыбье солнце… корм насущный подаю им днесь…не ввожу их во искушение… но избавляю от лукавого…"

Мы выходим на улицу. Ночь, мороз, слепые фонари… Машка не задаёт вопросов. Это – хорошо: ведь мой план ещё более сумасброден, чем её идея быстрого обогащения, приведшая к краху. Не уверен, что нам повезёт, но лежать на диване, ожидая нового визита бандитов, глупо.

Ловим тачку и едем за город. Пропетляв по просёлкам, машина оставляет нас перед группой приземистых зданий, огороженных высоким решётчатым забором. Мигнув габаритными огнями, такси торопливо исчезает в ночи. Холодно, ветрено, неуютно… Ощущение, будто мы совсем одни в этой непроглядной черноте, где умерло солнце. Тёмные строения за решёткой кажутся надгробиями великанов. Кое-где горят окна, их свет мертвенно-бледен и неприветлив. Взяв Машку за руку, – то ли для её спокойствия, то ли для собственного, – я иду вдоль забора в поисках ворот. Это место хорошо мне знакомо, но я чувствую себя так, будто кто-то нарочно путает меня. Глупо, конечно, но чтобы не сбиться, другой рукой веду по прутьям решётки. Бум-бум-бум… Проходит вечность, и я уже начинаю подозревать некое колдовство, когда вдруг вижу ворота. Нашариваю в кармане пропуск. В маленькой кирпичной будочке – сонный охранник.

– Ты чего это не в свою очередь? – интересуется он.

Надеваю на лицо скабрезную улыбку:

– Да вот нам с девушкой приткнуться негде…

Охранник пожимает плечами. Он знает, что я и раньше ночевал здесь, когда ссорился с квартирной хозяйкой или со своим разлюбезным.

Пройдя длинной замёрзшей аллеей, попадаем внутрь одного из зданий – пропуск открывает нам очередные двери. Там тепло и неуютно. Пахнет зверинцем и лекарствами. Когда мы оказываемся в плохо освещённом холле второго этажа, Машка наконец размыкает губы:

– Это больница?

– Почти.

Это – «дурка». Я работаю здесь санитаром и уборщиком. Двух курсов мединститута вполне достаточно для того. Можно было ещё пристроиться в морг, но я не смог там.

– Навестим тут одного товарища…

Я не вдаюсь в подробности. Иначе она и меня сочтёт сумасшедшим.

Оставляю Машку на скамеечке в коридоре, сам иду в дежурку. Там, перед маленьким телевизором сидит Михайловна, медсестра. Её тоже не удивляет мой визит.

– Чё, – лениво интересуется она вместо приветствия, – раскладушку дать?

– Не, ключи дай от третьей, хочу с Немым пообщаться.

Она отставляет в сторону чашку с чаем, и внимательно смотрит на меня:

– А помер он.

Смерть – нередкий гость здесь. Но Немой, нестарый ещё мужик, был вполне здоров. Если не считать головы.

– Докололи? – зло интересуюсь я.

Михайловна заговорщически оглядывается по сторонам:

– Повесился!.. Главный такой разгон всем устроил!

Михайловна рассказывает детали, и сетует, что теперь, видимо, главного попрут на пенсию. А жаль… Но это сейчас не важно, хотя я весьма уважаю старика.

– К нему парнишка накануне приходил, – мрачно продолжает медсестра. – Чернявенький такой, смазливый. На тебя, кстати, похож… Брат, что ли? Сигареты принёс, печенье. Я ещё удивилась: Немого ведь никто не навещал…

Зато я не удивлён. Я словно наяву слышу шерстяной, хриплый голос: «Ты понимаешь, что можно срубить на этом бабла?..» Нет, братишка, я-то всё теперь понимаю. Это ты не сечёшь, что деньгами не спасти того, кто проиграл собственную жизнь. Здесь нужно иное.

Михайловна наливает мне чаю и пододвигает вазочку с дешёвыми конфетами. Я отказываюсь от чая, но беру один леденец, – он такой же круглый и бледно-жёлтый, как солнце за окном в тот день, когда я разговорился с Немым…

*****

…Он стоял у окна, спиной к подоконнику, и мне было плохо видно его лицо. Я так и запомнил: тёмный силуэт на фоне белёсого неба и маленький диск зимнего солнца над его плечом. И ещё – морозные узоры на стекле.

–…я только понять хотел, куда она детей дела? Фотографии показывал… Там и свадьба наша, и мальчики… Мне даже мать не верила, говорила: ну, не может такого же быть! А я – что? Я и сам засомневался, особенно, когда стали меня проверять: вдруг и правда с ума сошёл? Но фотки-то – вот! Она на них была. Точно она! Я ещё спрашиваю: откуда же, мол, тогда имя твоё знаю, и адрес, и родителей? Про детство рассказывал – мы с малолетства знакомы были. Так она кое с чем соглашалась, да! Было такое! Только тебя, говорит, не было… Как же не было, когда – вот он я!..

Он говорил, а я слушал. Немой никогда ни с кем не разговаривал, за что и получил своё прозвище. Он находился в клинике уже несколько месяцев и за всё это время не произнёс на людях ни слова. Не знаю, что подвигло его на исповедь. Может, он и не со мной говорил, а с кем-то, видимым ему одному?

До этого я знал про него лишь, что он преследовал некую женщину, утверждая, что она – его жена, и что у них есть двое детей, которых она якобы «куда-то дела». А та даже не была знакома с ним, пока однажды он не возник на её пороге со странными претензиями. Бедняжка промучилась немало времени, пока его признали невменяемым и насильно определили в клинику.

И вот я стоял, в обнимку со шваброй, и слушал его шелестящий голос, отвыкший от слов:

–…этот тип говорит: всё можно, только за определённую плату. Если бы знал я, чем кончится, разве согласился?.. А так, думаю: фу ты, мелочь какая! Да и вообще, брешет, небось! Нельзя ведь такое взаправду!

Гипнотизирующий глаз солнца над его плечом затянули облака, тогда я очнулся и сдвинулся с места.

– Слушай, найди его, а?.. – видя, что лишается слушателя, Немой вдруг двинулся ко мне, и не успел я опомниться, как он встал передо мной на колени. – Пусть вернёт всё, как до нашего разговора было! Не могу я так больше!..

*****

Сунув леденец в рот, прощаюсь с медсестрой. Гибель Немого расстроила мои планы. Разве что попробовать отыскать того, о ком он говорил?

Машка ждёт меня там, где я оставил её. Взгляд у неё такой же, как у Немого во время его монолога – застывший и отрешённый. Машка не спрашивает меня, что я делаю и зачем. А я трачу целых два драгоценных дня, чтобы выяснить недостающие детали. Из карточки убитого узнаю его бывший адрес. От соседей – где живёт его мать. Не знаю, почему та стала со мной общаться: помятый, со следами побоев, я похож на бродягу, а не на следователя, коим нахально представляюсь. Очевидно, ей просто всё равно: в её глазах застарелая усталость. Совсем как у сына.

– Когда господь хочет наказать человека, он лишает его разума, – тихо говорит она. – За что он покарал его?

Я тоже не знаю ответа. Немой был обычным. Как все мы. В меру ленивым, в меру беспечным, в меру подлым. Ни больше, ни меньше. И однажды он попал в ловушку. А рядом оказался тот, кто предложил выход.

Мать показывает мне те самые фотографии: там он гораздо моложе и выглядит счастливым. Рядом с ним – женщина и двое пацанов. Я невольно вспоминаю свои снимки, найденные Машкой. «Там, за стеклом – небо рыб… они мечтают о нем…» Немой тоже был рыбой и тоже мечтал.