Вместе с тем, преобладающее число восточнославянских историков продолжали рассматривать Скиргайло в качестве великого князя литовского. Так, в отличие от своего учителя, считало большинство учеников В. Антоновича (Н. Дашкевич[153], Н. Молчановский[154], А. Андрияшев[155], П. Иванов[156], В. Данилевич[157]), причем как до, так и после появления исследований А. Барбашева и Ю. Вольфа. Аналогичного мнения придерживались А. Лонгинов[158], Н. Петров[159], М. Любавский[160], Н. Тихомиров[161], Е. Голубинский, который ошибочно утверждал, что сохранение во главе ВКЛ отдельного великого князя, под верховенством польского короля, было одним из условий Кревского соглашения 1385 г.[162], Ф. Леонтович[163], М. Довнар-Запольский[164], И. Малиновский[165], а также авторы многочисленных работ популярного характера.
Относительно оценок исторического значения Кревского соглашения следует отметить, что восточнославянские исследователи, в отличие от польских, не жалели эпитетов, описывая катастрофичность его последствий. Против «апофеоза» в польских оценках унии выступал М. Грушевский[166]. Подчеркивалось прерывание «природного» развития ВКЛ (которое, по мнению большинства авторов, должно было привести к «обрусению» этнических литовцев)[167]. Концом «исторического движения» Литвы считал 1385 г. С. Соловьев[168]. По оценке ученого, «литовские князья продали свое могущество за польский престол»; он писал и о «фатальном браке», и о «несчастной связи» между ВКЛ и КП[169]. В.Б. Антонович считал, что уния затормозила природное развитие ВКЛ, поскольку его силы теперь направлялись на самооборону от покушений Польши[170]. Н. Дашкевич[171], а позднее – М. Грушевский определяли всю дальнейшую историю ВКЛ (до 1569 г.) как «период агонии»[172].
Встречались и откровенно сомнительные оценки событий 1385–1386 гг. Так, митрополит Иосиф утверждал, что уния спасла Польшу от онемечивания[173]. А. Барбашев считал, что целью поляков уже тогда было способствование усилению литовского боярства во вред великокняжеской власти[174]. М. Владимирский-Буданов отстаивал спорный тезис о том, что позднейшая литовско-московская борьба также частично была следствием унии, что в этом противоборства ВКЛ будто бы отстаивало «чужие интересы»[175]. Хотя, как известно, великорусские земли до Кревского соглашения не входили в сферу интересов внешней политики КП, а ВКЛ они очень даже интересовали. Н. Устрялов же стремился доказать, что главная цель польской стороны заключалась в унии церквей[176]. Эту точку зрения принял М. Коялович[177].
Резко негативное отношение абсолютного большинства восточнославянских исследователей к последствиям Кревской унии трансформировалось в усилия многих из них доказать «случайный» характер этого события, приподнести его как личное дело Ягайло. Первым четко такой взгляд высказал Н. Устрялов[178]. Такого же мнения придерживался С. Соловьев, который отмечал, что для Ягайло Витовт был соперником, «от властолюбия которого разумным было обеспечить себя другим престолом»[179]. Его разделял М. Коялович, который обосновывал отсутствие «каких-нибудь глубоких мнений» в действиях великого князя литовского[180]. О «механическом соединении» в результате «дипломатический интриги» писал В. Ключевский [181].
Встречались и отличные от названных точки зрения. Так, под влиянием наработок польских историков И. Шараневич говорил о «высших политических мотивах» решения Ягайло[182]. Позже эту оценку повторил В. Беднов[183]. Рациональные обоснования заключению Кревского соглашения приводил М. Смирнов, считавший, что враждебные взаимоотношения между ВКЛ и КП в течение нескольких предшествующих десятилетий болжны были вызвать к жизни идею малопольских магнатов о необходимости налаживания добрососедских отношений между государствами[184].
С отрицанием трактовки унии только как частного дела Ягайло выступили К. Бестужев-Рюмин[185], Н. Максимейко[186], Ф. Леонтович[187], указывая на ее направленность против Тевтонского ордена – главной угрозы для этнической Литвы.
Вместе с тем, тезис о «случайности» унии не утратил своей популярности и позднее. Показательно, что даже марксистские методологические подходы не помешали Н. Рожкову выразить свою приверженность этой традиционной для российской исторической литературы точке зрения[188]. М. Грушевский подробно остановился на мотивах, которые подталкивали к унии Ягайло и малопольских магнатов, которые искали опору против Венгрии и великополян (такое же мнение высказал и А. Пресняков[189]). Но украинский историк увидел в унии «чисто династическое» событие и даже «неожиданную дипломатическую комбинацию»[190].
Таким образом, круг вопросов, связанных с Кревским договором 1385 г., широко отразился в восточнославянской литуанистике исследуемого периода. Однако долгое время (до конца XIX в.) действительный анализ как содержания договоренностей, так и степени их реализации почти не встречался. Вместо этого озвучивались в основном стереотипные оценки, которые опирались на значительно более поздние реалии взаимоотношений ВКЛ и КП. Обращение же к непосредственному изучению Кревского акта и связанного с ним комплекса источников в значительной мере был ответом на вызов со стороны польской историографии. В результате произошел (хотя и не всеобщий) отход от ошибочного трактования событий 1385 г. как персональной унии, а Скиргайло – как великого князя литовского. При этом имело место заимствование репрезентантами восточнославянской историографии части тезисов, высказанных в польской литуанистике того времени и определенное сближение на этой основе исследовательских позиций. Последующий же этап эволюции представлений о Кревском договоре уже стал делом главным образом польских историков по причине фактической остановки литуанистических исследований на территории советского государства.
