«Окно открыто в дождь. Черно лоснятся листья…» Окно открыто в дождь. Черно лоснятся листья. Конечно, я его забуду… Но пока дождю ещё не час, шурша сонливо, литься — недаром день-деньской томились облака. Окно открыто в дождь. Четыре тихих слова. А я ищу других, не в шёпот чтобы – в крик! Но, может, напишу спустя полжизни снова: «Окно открыто в дождь». И – выключу ночник. «Опять собака сдохла под балконом…»
Опять собака сдохла под балконом — такая же, как сдохла прошлым летом. Что молвить мне при зрелище знакомом, почти никем на свете не воспетом? Тот цензор, что внутри, пищит: «Да надо ль? Ни ода здесь не сложится, ни фуга. Один Бодлер осмелился про падаль, но у него там – лошадь и подруга…» Молчи, зоил! Скорбеть пристало ныне: подумать о щенке, его восторгах — и как повергла жизнь его в унынье, пройдя на грязных улицах и стогнах. Но, впрочем, что мы знаем о собачьем (киническом!) принятии кончины? Болтая, страхи собственные прячем, навеянные духом мертвечины. Быть может, не гнетет их бремя наше — и смена дней не кажется им знаком — и не подносят гефсиманской чаши часов не наблюдающим собакам? «Мерцает мне разгадки торжество…» Мерцает мне разгадки торжество — так звезды днем видны со дна колодца. Что понял? Прописное: для того, чтоб к вам дойти, распять себя придется. Не ново? Что ж, и весь мой путь не нов. Весь мир не нов, меняясь поневоле. Пусть выведут в нем розы без шипов, но красота немыслима без боли. Набор слов Среди лубочных облаков, чей облик ласковый так лаком, крест самолётика готов прикинуться небесным знаком. Но там, я знаю, звон турбин, раздолье праздным опасеньям. …Лет в десять ездить я любил в аэропорт по воскресеньям. Тоска по странствиям прошла, менять края неинтересно: другие заняли дела ребяческих стремлений место. Не ведаю, как их назвать — недосягаемые дали, когда мои отец и мать друг друга рядом не видали. Дотянешься ли в ту же тишь, а может, в ангельское пенье, набором слов? ведь это лишь ещё одно стихотворенье. Fin de ciecle Снег шуршит, словно «ша» в слове «финиш». Над метафорой кружится снег. Этот занавес ты не раздвинешь, мой безумный, возлюбленный век. Снег, не тая, ложится на лица, а когда образуется наст, слезы, лозунги, эта страница — все в единый спрессуется пласт. У «сбылось» есть синоним: «забыто». Тишина – вот венец всех шумов. Свет погашен. И книга закрыта. И охотник вернулся с холмов. Лера Мурашова / Москва / Родилась и живет в Москве. Автор трех поэтических книг и участник нескольких коллективных стихотворных сборников. Стихи и статьи публиковались в журналах «Мегалог» (Пятигорск), «Сияние» (Ставрополь), «День и ночь» (Красноярск), «Зинзивер» (Санкт-Петербург), «Ковчег» (Ростов-на-Дону), «Edita» (Гельзенкирхен, Германия), «Дети Ра» (Москва), «Литературная Кабардино-Балкария» (Нальчик), а также в «Литературной газете». Невозобновляемый ресурс Митридат VI Евпатор Где в аду сухих прибрежий средь камней античность брезжит, ароматами лагуны и наивностью легенды ты мечты мои опутал, Митридат Шестой Евпатор. В сны заглядывая робко, плещут маленькие рыбки — золотые кизикины — как же я тебя покину? Девяносто их и девять — как же мне в тебя не верить? Хоть веков минуло двадцать, как же мне с тобой расстаться? То же море, тот же ветер, что же ты меня не встретил? Не дождался что ж меня ты? Хитрость древнего менялы подарила эту встречу. Загораюсь, не перечу воле древнего светила, что огнём нас охватило. Лето. Солнечный экватор. Митридат Шестой Евпатор. Иерусалим На губах остатки шоколада… Солнце раскалило добела розовые камни колоннады, рвущиеся в небо купола. С головою никакого слада, кажется, что век я здесь жила. Старый город, большего не надо счастья, чем сгореть с тобой дотла. Словно детское воспоминанье, оживает древнее преданье и тотчас становится – своим. Как бы далеко я ни умчалась, навсегда душа с тобой осталась, сердце мира – Иерусалим! «Никогда среди вечных холмов…»
|
