Я шёл минут десять, искал дом, заглядывая во все переулки. Я не помнил, как он выглядел, какого цвета был, что было на его территории. Единственным ориентиром был труп четыре года назад, но этого трупа давно нет, как нет и красного снега. Уже растаял, впитался в землю и смылся дождём.

Дом Якова оказался непримечательным. Ничто его не отличало от остальных домов, не выделяло и ничего в нём не привлекало внимания, как и сам Яков.

Окна разбиты и заставлены картоном, дверь висит на нижней петле и открывает пространство дома. Внутри темно, издалека мало что можно разобрать, но идти туда я не хочу. И вместе с нежеланием что-то затягивало внутрь этой неясной темноты, в которой не только глазами, кажется, и руками ничего прощупать нельзя.

Я медленно подошёл, вслушиваясь в тишину. Она была такой же, какой была на кладбище.

Полный залог отсутствия какой-либо жизни.

Я поднялся на крыльцо и остановился. Снова прислушался и услышал только своё дыхание. Темнота, немного развеянная, продолжала утягивать, но я противился, вглядываясь и пытаясь определить, что вижу. Ждал, когда глаза привыкнут.

Всё разворошено и растерзано. Обои сползают лентами к полу, печь разбита, всё в пыли и саже, из мебели ничего не видно.

Я хотел сделать шаг вперёд, но решил предостеречься – постучал в косяк и спросил:

— Кто-нибудь есть? — сначала тише, потом громче.

Никто не отвечал. Никто не шевелился. В этой тишине я бы и мышь услышал.

Я шагнул и окунулся в темноту. Она была как Яков – навязчива и противна, делала вид, что не мешает, и давала что-то слегка рассмотреть, но на деле утаивала всё и усложняла привычные действия.

Я включил фонарик на телефоне.

Темноту, в отличие от Якова, согнать было просто.

На полу картон и мешки. Я аккуратно обхожу их и встаю перед дверью.

Дверью, за которой прожил в заключении больше месяца. Я протянул руку, но не смог до неё дотронуться. Внутри, наверняка, тоже была темнота, и кто-то мог быть. Это мог быть и мёртвый, какой-нибудь алкаш или наркоман, или кто-то невиновный, которого зарезали и оставили здесь, потому что знали, что не найдут. Этим кем-то мог оказаться я, если бы сделал что-то, что не понравилось Якову. Он бы это сделал, не сомневаюсь, если бы я совершил что-то похуже побега. Я мог отделаться не только ногами.

Я вздохнул и пнул камень.

Надо собраться.

Я поднял голову и локтем оттолкнул дверь. Она поддалась удивительно легко и ударилась о стену. Окно не было заставлено, поэтому в комнате было светло. Почти что бело.

Я прошёл внутрь и, несмотря на разруху, оказался затянут в прошлое. Хоть и стоял, ощутил себя прикованным к сломанной кровати, почувствовал, что не могу шевелить ни руками, ни ногами, они крепко связаны и мне ничего не сделать, а Яков… он держит за плечо, обнимает со спины, гладит по щекам и говорит, что хочет послушать моё сердце, хочет услышать мой голос, хочет слушать и слушать меня, всю вечность, всё время мира.

У меня подкашиваются ноги, но я вовремя одёргиваю себя и прихожу в чувство. Медленно, ковыляя, выбираю из комнаты, дома, цепляясь за мусор и спотыкаясь. Дышу через рот. У меня кружится голова, холодный воздух бьёт по зубам и морозит глотку. Задыхаюсь.

Я выбираюсь за территорию дома и запинаюсь, падаю на колени и нахожу себя в том же состоянии, что и тогда. У меня есть ноги, я знаю, куда идти, у меня есть телефон, я могу попросить помощи, но почему-то не шевелюсь. Мокрый снег будто поглощает в себя, засасывает руки и ноги. Казалось, ещё немного и он поглотит меня целиком, но этого не происходило. Я стоял на коленях, с руками в снегу, и никуда не девался. Никто меня не преследовал, ни от кого не надо бежать и умолять о помощи тоже.

Я поднял голову, и у меня потекло из носа.

Я умылся снегом и сделал вдох.

Нужно идти. Но куда?

Я не чувствовал, что мне нужно возвращаться в город, хотя, смотря на происходящее, и так ясно, что нужно, но что-то не даёт. Что-то – дом позади меня, ощущения, которые кажутся реальными, и этот евнух, который не отпускает.

Я открыл карту на телефоне и посмотрел, как дойти до реки.

Нигде не было протоптанной дороги, и я шёл по рыхлому снегу, отдавая последние силы.

Река не замёрзла, продолжала течь как летом. Её ничто не замедляло. Противоположный берег мелькал белой полосой, но и без карты ясно, что просто так до него не добраться. Так просто эту реку не перейти. И пусть вытянутая рука будто бы дотягивается до него, может ухватить, но это лишь иллюзия. Мне не добраться до него, не дойти, не переплыть.

Мне и не нужно этого делать.

Не нужно, говорил я себе, но что-то неумолимо затягивает. Туда, куда ушёл Яков.

У меня задёргалось правое веко.

Зачем мне туда идти? Зачем мне идти за ним? Зачем мне нужно то место, где он умер? Я уже был на его могиле, я знаю, что он находится под землёй, его захоронили, потому что он сдох от кровоизлияния в мозг, пусть он и был жив достаточно, чтобы последовать меня, убить человека, а потом сплавиться по этой речке до другого берега и найти там какую-то лачугу, чтобы сдохнуть. Даже если я окажусь там, то что с того? Что там будет, чего не знаю я? Все возможные следы уже пропали. Да и если не пропали, что дальше?

Зачем мне туда?

Я упал на колени.

Холод бил не только по зубам, он врезался в тело и проходил меня насквозь.

Это потому, что я вижу его? Потому что он снова со мной? Потому что теперь сумасшедший – я?

Эта мысль выбивает слёзы.

Конечно, то, что происходит со мной, – это ненормально, и мне надо обратиться за помощью, я знаю, надо. Как теперь по-другому?

Но сама мысль, что я схожу с ума снова и снова из-за него, была самой мучительной. Будто я становлюсь им. Будто мне нужно быть как он, и поэтому нужно идти по его следам.

Я сжимаю снег.

Даже если я не в порядке, даже если я продолжу слышать и чувствовать его, я никогда не стану им. Я не буду никого похищать и удерживать, не буду отрубать ноги только потому, что человек захочет уйти, я никого не буду держать, никто из-за меня не будет страдать так, как я страдал из-за него.

Слёзы уже бежали по лицу, а меня пережимало от каждого всхлипа. Хотелось выть во всё горло, кричать, пока не кончится воздух, хотелось, чтобы всё это снова закончилось.

И когда я начал, слёз стало больше. Меня трясло всем телом, и легче мне не становилось, а Яков обнимал сверху и повторял свои тупые слова.

«Ну-ну, всё хорошо. Не плачь. Тише, тише»

Хотелось встать и войти в воду.

========== 9. ==========

С берега ушёл опустошённым. Со слезами вышло не только плохое, но и возможность что-то испытывать.

Я устал.

Вернулся домой и проспал весь день. На следующий поехал в универ, там получил словесную взбучку от преподавателей и старосты. Я слишком долго не выходил на связь, а справки по болезни у меня нет. Я даже не старался что-то придумать. Я не мог думать ни о чём, кроме дома, в котором меня удерживал Яков, и о реке, через которую он перешёл. Эти два места пленяли настолько, что на паре я никак не мог разобрать слова преподавателя, будто он говорил на не русском.

Состояние нерабочее, но я делал всё, что мог.

Некоторые одногруппники, не спрашивая, понимали, что сам я навряд ли управлюсь, и из сочувствия отдавали свои конспекты и выполненные задания, чтобы я подогнал их под себя и сдал. Оказывается, я был на хорошем счету у группы, и это меня обрадовало.

Несколько дней я был занят долгами, и пусть Яков никуда не девался, я был достаточно вымотан, чтобы не акцентировать на нём внимание. Он был как надоедливый звук, к которому со временем привыкаешь и после не замечаешь. Жаль, что, когда мне становилось лучше, я реагировал острее – было время, и я отвлекался на него, были силы, и они изливались на то, чтобы оттолкнуть его, были чувства, и они терзали меня.

Я уже решил, что после сессии схожу к психологу, тогда у меня будет больше сил и времени на эту проблему, тогда ничего не будет отвлекать и мало-по-малому всё вернётся к норме, больше ничего не повлияет на меня, учёбу и отношения с людьми.