— Скажи, что хотел, и пойдём дальше.
— Я так не могу.
— Тогда пошли дальше.
На кухне вещей почти не осталось. Замечаю в углу контейнеры разных размеров и набор кастрюль.
— А их куда?
— Их… тоже не надо.
— Максима?
— Да, — похоже, если бы Денис мог, то предпочёл бы соврать.
— Может, стоит собрать его пожитки и оставить в его комнате?
Некоторое время Денис думает и решает, что идея хорошая. Но контейнер взять боится:
— Наверно, нужно перчатки одеть?
— Зачем?
— Ну-у, — тянет Денис. — Максим… злился. Когда я его вещи трогал.
— Вы жили в одной квартире, вы не могли не трогать вещи друг друга.
— Нет. Я… я всегда себе отдельно готовил, — тише говорит Денис, оглядываясь на тётю, — и своей посудой… пользовался. У Максима другая была. Я сидел на своём месте, он – на своём. А в шкафу… он все свои вещи в чехлах держит.
Вот о каком порядке говорил Денис.
— А руки он часто мыл?
— Нечасто, но… долго. Потом перчатки одевал.
Припоминаю заболевание, при котором люди жутко чистоплотны и боятся микробов. Максим подходит под него.
Голыми руками Денис брать не решается, поэтому использует полотенце. Вещи Максима мы собираем быстро – их оказывается немного: всю посуду, запакованные зубные щётки, мыльные принадлежности и контейнеры с крупами.
— Ты уверен?
Денис с сомнением смотрит на продукты.
— Пусть будет так.
Ещё требуется время, чтобы открыть комнату. Ключ у Дениса, и он долго готовится. Я отворачиваюсь от двери и не смотрю в комнату.
Может, было бы лучше, если бы Денис не держал ручку через полотенце. Может, стоило нагло ворваться в комнату и всё в ней разворошить. Испортить порядок и показать, кто теперь свободен. Но я понимаю, сейчас не время. Слишком рано. И похоже, Денис ещё долго будет переживать.
Он рассказал, что восемнадцатого августа Максим отправил его за покупками. Магазины располагались далеко, поэтому Денис вернулся поздно. За это время Максим приготовился. Когда Денис увидел брата, помощь была бесполезна.
***
Раздумывая о ситуации, в которой оказался Денис, я не мог проигнорировать человека, который мог бы помочь ему.
— А ты… не думал рассказать об этом нашему психологу?
— Психологу?
— В школе у нас есть, — уточняю я.
— Я… как-то не думал. Не знаю почему. Я не мог ему довериться. Ну, я и другим не мог доверять. Со всеми было сложно общаться. А в кабинете, один на один… я плохо себя чувствовал. Помнишь, когда мы тесты решали, а потом к нему приходили результаты слушать? Я ничего не хотел слушать. Александр Владимирович, да? Он мне предложил что-нибудь нарисовать. Без темы. Но я даже карандаш взять боялся. Наверно… я боялся, что он всё поймёт.
— Если бы ты не рассказал, он бы не понял.
— Ну, наверно.
Если подумать:
— Со мной было не сложно общаться?
Денис тихо смеётся.
— Сложно, но… это же был ты.
А я был тем, кем Денис хотел стать.
***
Последнюю неделю я провожу с Денисом. Неделю, каждый день которой не похож ни на один из тех, летних дней, когда надо было «делать вид». Сейчас Денис может говорить, а я могу слушать и не злиться на него. Потому что уверен, всё, что он говорит, – его мысли и его чувства.
Теперь я чувствую, что это – он.
***
— Тебе не обязательно провожать, — жалуется Денис.
— Ага, — соглашаюсь я.
— Ты такой, — дуется, — сумасбродный.
— Я думал, что крутой.
— Это тоже.
— Спасибо.
Светлана уходит в зал ожидания, оставляя Дениса на меня, но просит самого Дениса следить за временем.
— Даже не попрощалась, — замечаю я.
— Потом вспомнит и захочет, — говорит Денис.
Немного стоим в молчании. Перед нам ходят люди с сумками, везут чемоданы. Табло обновляется, женский голос озвучивает рейсы. Как волны, шум то нарастает, то спадает, а Денис ждёт момент. По нему видно: елозит, трёт руками шею, края рубашки.
— Вадим, слушай…
— Да.
— Мы ведь… мы ведь не друзья, да?
Сначала я сказал это. Потом Денис.
— Не знаю. Может быть.
Трудно сказать, кто мы друг другу. Даже с тем, что было между нами – общение до лета, после. Такое не со всеми случается.
— Если нет, то… знаешь, я бы хотел. Хотел стать твоим другом. Если это возможно, — он краснеет, а прыщи всё равно выделяются.
Смотрю на него, как на диковинку, и начинаю смеяться. Сам не знаю почему. Я думал, в таком возрасте уже не просят о подобных вещах. Но, может, потому что так думают, потому и не просят?
Мой смех становится громче. А глаза слезятся.
— Да. Конечно. Почему нет? — улыбаюсь ему.
— Спасибо.
Он выглядит счастливым. Совсем немного – на большее он не способен, но большего я не прошу. Этого достаточно.
***
Сегодня я сажусь за холст. Он смотрит на меня чёрной полосой, а старик аукает рядом:
— Посмотрите, кто вернулся. Решил-таки потягаться с мастодонтами?
Он начал обводить карандашные линии чёрной ручкой – страшный человек. На картине мамы реки перетекают в костры.
— Я же не больной, с мёртвыми тягаться.
Я крайне удивлён рукастости старика. Или тем, как среди бесчисленного количества полос, он находит нужные.
Беру краски и отворачиваюсь подальше.
Не знаю, будет ли это – лето или всё то, что я пережил за последние месяцы, но, мне кажется, это то, что я могу показать. Могу изобразить так, чтобы сказать: «Это обо мне».
Верхний край подвожу чёрным, ниже тёмно-синим. Почти чёрным, потому что чёрной краски оказывается много. Опять использую тёмно-синий, потом синий, фиолетовый – пытаюсь замазать стыки. Долго думаю, стоит ли переходить к красному, как правильно сделать этот самый переход, нужно ли опять мешать краски… Это сложнее, чем кажется.
Я смотрю на ряд полос, разрозненных, не связанных между собой, и решаю, что хуже не будет. Густая красная полоса, полоса, смешанная с оранжевым, чисто оранжевая, смешанная с жёлтым, жёлтая. Бледно-жёлтая. Белая.
Тёмные краски скрывают чёрную линию. Светлые просвечивают её. Кое-где она разрывает краску. Поначалу я думаю перекрыть её, но решаю оставить как есть.
Жду, когда высохнет сверху, и ставлю несколько точек. Около левого угла – полумесяц. Чтобы у старика не возникало вопросов. Они всё равно возникнут, как он соберётся, но для обороны хватит.
Смотрю на своё небо. А у него глубокий шрам.
— Ты ещё не закончил? — спрашивает старик.
— Нет.
— Сохнуть долго будет. Закончи завтра. А то испортишь.
— Я подожду.
Когда родители ложатся спать, я переношу мольберт к себе.
Не знаю почему, но я хочу закончить сейчас. Пока чувствую, что могу. Пока мне это по силам. И я не убегу. И не потому, что мама задала сроки. Не потому, что победитель что-то будет решать. Эта картинка – мой собственный вызов. Она примет форму, в которой будет скрыто то, что я не могу рассказать родителям. Это будет язык нашего взаимодействия.
Пока краска сохнет, я ищу нужные изображения. Перерисовывать не собираюсь, но опыта в художестве у меня нет. «Черты лица». «Черты лица карандаш». «Line face» – выдаёт необходимый результат. Некоторые изображения так и манят нарисовать себя, но я держусь. Думаю, как пойти в обход системы и облегчить себе задачу.
За временем не слежу, но придумываю. Радуюсь, что старик спит и не видит, как я фотографирую себя, а потом обвожу лицо в редакторе. Это тоже требует усилий. После трёх попыток я не думаю, что управлюсь сегодня.
Но хочу.
Поэтому делаю чай и возвращаюсь к обводке. Долгой и мучительной. То палец не туда поставлю, то ткну мимо экрана. Глаза начинают слипаться, но я держусь. И почти ору в голос, когда получается.
Проверяю краску на холсте – высохла. Макаю кисть в чёрный, и смотрю на полосы неба. Думаю, откуда начать. И думаю долго потому, что чувствую сон. Хочу отложить кисть и лечь спать. Завтра будет проще, но завтра будет другой настрой, я могу забыть ощущение. Поэтому надо управиться сегодня.
