– Я думаю о том, что у этого Хафиза очень страшная физиономия.

– Впрочем, кто нам сказал, – задумчиво заметил Молеон, – что через Риансерес проезжал Хафиз?

– Верно, лучше будем считать, что это не он.

– К тому же, я часто замечал, – прибавил Молеон, – что человек, достигший почти верха блаженства, становится недоверчивым и во всем видит преграды.

– Ах, сударь, вы, вправду, почти достигли счастья, ведь, если мы не ошиблись, сегодня приезжает донья Аисса. Нам надо всю ночь быть поблизости от реки и держаться настороже.

– Ты прав, мне не хотелось бы, чтобы наши спутники видели Аиссу. Боюсь, ее побег поразит их слабые головы. Ведь увидеть христианина, влюбленного в мавританку, достаточно, чтобы лишить мужества самых храбрых; во всех несчастьях, что могут случиться, они станут винить меня, видя в них кару Господню. Но у меня из головы не идет этот одинокий мавр в красном плаще, с кинжалом на луке седла, меня тревожит его сходство с Хафизом.

– Пройдет несколько минут, часов, самое большее – дней, и мы узнаем, что нам надо делать, – ответил Мюзарон, относившийся ко всему философски. – А пока, сударь, раз у нас нет повода для печали, давайте радоваться жизни.

Это, действительно, было самое лучшее, что оставалось Аженору. Он радовался и ждал.

Но прошел день, седьмой день месяца, а на дороге не появлялся никто, если не считать торговцев шерстью, раненых солдат и бежавших из Наваррете побитых рыцарей, которые, прячась днем в лесах, делая большие обходы через горы, пешком пробирались на родину и испытывали множество тревог и лишений.

Аженор узнал от этих несчастных, что во многих местах уже снова вспыхивает война, что тирания дона Педро, усугубляемая тиранством Мотриля, давит невыносимым гнетом на обе Кастилии, что посланцы претендента на престол, разбитого при Наваррете, разъезжают по городам, призывая послушных людей сопротивляться злоупотреблениям власти.

Беглецы уверяли, что уже видели немало военных отрядов, собравшихся в надежде на скорое возвращение Энрике де Трастамаре. Они прибавляли, что немало из их боевых товарищей читали письма дона Энрике, обещавшего скоро вернуться в Испанию с армией, набранной во Франции.

Слухи о войне подогревали воинственный пыл Аженора, но, поскольку Аисса не приезжала, любовь была бессильна успокоить в его душе возбуждение, которое охватывает молодых людей, едва раздается звон оружия.

Начинал терять надежду и Мюзарон; он чаще обычного хмурился и очень резко отзывался о Хафизе, которому, словно злому демону, упрямо приписывал промедление Аиссы, если чего-нибудь не хуже, прибавлял он, когда окончательно впадал в дурное настроение.

Что касается Молеона, то он, подобно телу, ищущему свою душу, беспрестанно бродил по дороге, на которой его глаза, привыкшие ко всем ее изгибам, узнавали каждый куст, каждый камень, каждую тень, а уши издали, за два льё, угадывали топот мула.

Аисса не появлялась; из Испании никто не приезжал.

Наоборот, из Франции через отмеренные, словно по часам, промежутки прибывали отряды солдат, которые занимали позиции вокруг городка и, казалось, ждали лишь сигнала, чтобы ринуться в Испанию. После прихода каждого нового отряда собирались их командиры, сообщая друг другу пароль и отдавая распоряжения; ведь прочие предосторожности были излишними, ибо воины из разных стран и различного рода оружия знали друг друга и жили в полном согласии.

В тот день, когда Молеон не был поглощен мыслями об Аиссе, он, желая побольше узнать о людях и конях, прибывающих на границу, выяснил, что отряды ждут главнокомандующего и новых подкреплений, чтобы вступить в Испанию.

– А кто же главнокомандующий? – спросил он.

– Пока не знаем, он сам нам представится.

– Значит, все отправятся в Испанию, кроме меня! – в отчаянии воскликнул Аженор. – О, зачем я дал клятву, зачем?

– Полно, сударь, – успокаивал его Мюзарон. – Вы теряете голову от горя. Клятва больше не действительна, ведь донья Аисса не приехала. Если она появится, мы пойдем вперед…

– Подождем еще, Мюзарон. Надежда не покинула меня, я еще надеюсь! Никогда я не потеряю надежды, ибо я буду любить Аиссу вечно!

– Очень бы мне хотелось полчасика потолковать с этим смуглорожим Хафизом, – проворчал Мюзарон. – Хотел бы я просто посмотреть ему прямо в глаза…

– Зачем? Что может сделать Хафиз против воли всесильной доньи Марии? Ее надо винить во всем, Мюзарон, да, ее или несчастную судьбу мою!

Так прошла еще неделя, но из Испании никто не приехал. Аженор едва с ума не сошел от нетерпения, а Мюзарон – от ярости.

За неделю на границе уже скопилось пять тысяч солдат.

Повозки с провиантом – поговаривали, что отдельные из них гружены золотом, – охранялись значительными силами.

Люди сира де Лаваля, бретонцы госпожи Тифании Рагенэль с нетерпением поджидали возвращения посланного в Бургос рыцаря, чтобы узнать, дал ли принц Уэльский согласие освободить коннетабля.

Наконец гонец вернулся, и Аженор охотно выехал, чтобы встретить его на берег реки.

Гонец видел коннетабля и обнял его; английский принц устроил в честь него пир, а принцесса Уэльская преподнесла великолепный подарок. На пиру она соизволила сказать, что ждала отважного рыцаря де Молеона, желая вознаградить его за преданность коннетаблю, и добавила, что доблесть украшает всех людей, к какому бы народу они ни принадлежали.

Гонец же рассказал, что принц Уэльский согласился принять тридцать шесть тысяч флоринов, а принцесса, видя, что принц надолго задумался, сказала:

– Сир, супруг мой, я желаю, чтобы коннетабль получил свободу из моих рук, ибо я восхищаюсь им так же, как и его соотечественники, ибо мы, великобританцы, тоже немного бретонцы,[179] и я внесу за мессира Бертрана выкуп в тридцать шесть тысяч золотых флоринов.

Из слов гонца явствовало, что коннетабль будет освобожден, если уже не отпущен даже до выплаты денег.

Добрые вести привели в восторг бретонцев, охранявших выкуп, и, поскольку радость заразительнее горя, собравшиеся вокруг Риансереса войска, узнав о результате миссии гонца, грянули такое громкое «ура», что древние горы содрогнулись до самых своих гранитных основ.

– Вперед, в Испанию! – кричали бретонцы. – И пусть ведет нас наш коннетабль!

– Давно пора, – шепнул Мюзарон Аженору. – Нет Аиссы, нет и клятвы … Время уходит, сударь, мы должны выступать в поход!

И Молеон, уступив своей тревоге, воскликнул:

– Вперед!

Маленький отряд, провожаемый пожеланиями удачи и благословениями, прошел ущелье спустя девять дней после даты, что назначила Мария Падилья.

– Может быть, мы встретим Аиссу в пути, – сказал Мюзарон, чтобы окончательно успокоить своего господина.

Ну а мы, кто раньше наших героев оказался при дворе короля дона Педро, наверное, выясним и сообщим читателю причину сей зловещей задержки доньи Аиссы.

Донья Мария неотлучно находилась на своей террасе, считая дни и часы, ибо она угадывала, вернее, чувствовала, что в невозмутимом спокойствии мавра таится какая-то угроза для нее и Аиссы.

Мотриль был не тот человек, чтобы вести себя столь сдержанно; прежде он никогда не скрывал свою жажду мести столь искусно, что целых две недели враги ни в чем не могли его заподозрить.

Весь поглощенный устройством празднеств для короля и доставкой золота в казну дона Педро, готовый в любую минуту призвать в Испанию сарацин и, наконец, увенчать чело своего повелителя обещанными двумя коронами, Мотриль, казалось, только и занимался государственными делами. Он меньше заботился об Аиссе, заходил к ней лишь вечером и почти всегда вместе с доном Педро, который посылал девушке самые редкостные и роскошные подарки.

Аисса, узнавшая о любви короля от Мотриля, затем от своей подруги доньи Марии, принимала его подарки, а получив их, равнодушно откладывала; относясь к королю с тем же равнодушием, хотя и не сомневаясь, что распаляет тем самым его страстное желание, она жадно искала во взгляде Марии, когда встречалась с ней, признательности за свое благородное поведение.