Мое расстройство больше не годилось на сюжет для фильмов Lifetime[24]: я не ездила от одной автозакусочной к другой, обжираясь и блюя; но питалась как эксцентричная чудачка. Пример: каждое утро съедала ломтик моцареллы, завернутый в капустный лист, и тарелку нарезанного на кусочки приготовленного в микроволновке яблока, которое заливала простоквашей и ела ложкой. «Яблочный Джек» – так я называла это блюдо. Таков был мой завтрак почти три года. Никаких кексов, шоколадных круассанов или батончиков и гранолы. Если не могла съесть свой тайный особый завтрак в одиночестве, в уединении собственной кухни, тогда вообще не завтракала. Этот вариант был безопасным. Он никогда не манил меня к обжорству.

Друзья по юридической школе видели мой странный обед каждый день, потому что его я никак не могла скрыть: банка тунца, консервированного в родниковой воде, на подушке из зеленой капусты, сдобренная классической французской желтой горчицей. Они обоснованно потешались, говоря, какая это отвратительная и лишенная всякого воображения еда. Нормальный человек ни за что не стал бы есть подобный обед больше одного раза; я ела каждый день. В обеденный перерыв другие студенты разгуливали по кампусу с «сабами», фаршированными розово-белыми колбасами и сырами, капающими густым соусом жардиньер, а я сидела в студенческом баре, точно кролик на стадионе, готовясь к следующим занятиям. Они не знали, что до того как началось выздоровление, мои отношения с едой заставляли меня стоять на четвереньках, уткнувшись лицом в унитаз, после большинства трапез. Воспоминания тела о том, как я теряла контроль над аппетитом и буквально оказывалась в нужнике, преследовали меня. Я почти повстречалась с позорной смертью, когда училась в колледже. Можно многое сказать о моем обеде – да, он был безвкусным, депривационным и гарантированно вызывал изжогу – но не давал мне утратить контроль. Могли ли похвастаться тем же все навороченные «сабы»?

На ужин я ела тушеный фарш из индейки, смешанный с брокколи, морковью или цветной капустой и столовой ложкой тертого пармезана. Время от времени я смешивала все овощи и вместо индейки использовала курицу. Как-то раз попробовала с бараниной, но получилось жирно, и в квартире потом воняло дичиной. Вступив в фазу выздоровления, я выбрала небольшой список продуктов, которые казались «безопасными», потому что я никогда ими не обжиралась. Не хватало мужества отклониться от безопасного набора.

Однако обжорство находило другие отдушины. Это была тайна, которая гнила и разлагалась внутри меня. Каждый вечер на «десерт» я съедала по три-четыре красных яблока – часто больше. Иногда до восьми. Когда я намекнула о безудержном яблочном потреблении куратору Кэди, живущей в Техасе, она заверила, что при условии отсутствия белого сахара можно съедать хоть по бушелю[25] яблок по три раза на дню – это не будет иметь значения. Белый сахар – дьявольский яд для многих выздоравливающих: он ведет к смерти от пончиков. Кэди дала разрешение оставить яблоки в списке «безопасных продуктов», сколько бы я ни ела.

Я тратила на них больше денег, чем на кабельное телевидение, бензин и транспорт вместе. Это фрукты были причиной, почему я жила без соседки по квартире: мысль о разоблачении приводила меня в ужас, но при этом я не могла представить, что буду съедать по вечерам только одно.

– Расскажи, – сказала Рори, и голос ее был нежен и мягок.

Я изо всех сил зажмурилась и заговорила быстро, как аукционист на распродаже крупного рогатого скота:

– Сыр, капуста, яблоко, молоко, капуста, тунец, горчица, апельсин, курица, морковь и шпинат, – и умолкла, страшась продолжения. Я не могла себе представить, как буду рассказывать о яблоках, но внезапно хранить эту тайну стало невыносимо. Они скажут, что у меня нет никакого выздоровления, что я не проработала свои шаги, как до́лжно, и что я неудачница. Внутри меня все истерически вопило. Но каким-то образом удалось выпалить: – Потом я съела еще шесть яблок.

Я побывала на сотнях 12-шаговых встреч, слушая, как люди отчитывались о странных и отвратительных извращениях, которые они проделывали с вишневым чизкейком, черной лакрицей, запеченным картофелем. И тут я с пакетом яблок на коленях.

Обжорство предыдущим вечером было самым обычным. Я съела одно яблоко сразу после ужина и поклялась, что на сегодня с едой покончено. Но в животе бурлило беспокойство: я голодна? Это соматический сигнал, что нужно больше калорий? Я не знала. Одна знакомая по 12-шаговой программе всегда говорила: если ты алчешь пищи после ужина, следует посидеть в кровати, пока жажда не пройдет. Я попробовала применить этот метод – сидя со скрещенными ногами на одеяле, слушая звуки улицы под окном, – но жажда яблок повела меня из постели в кухню, где я взяла еще одно из ящичка в холодильнике. И съела стремительно, словно это не будет считаться, если успеть поглотить его меньше чем за шестьдесят секунд. Потом стыд – то модное словечко, которое я услышала в группе, – за скоростное съедание яблока в одиночестве в квартире достиг пика, и я съела еще два. Мой живот на ощупь был мягким. Какого хрена я творю?! Я не знала, но съела еще два «ред делишес». А когда, наконец, заползла под одеяло, чтобы лечь спать, острые края кусочков, которые я толком не прожевала, упирались в стенки желудка. Кислота жгла глотку.

Как, вот как я могла называть себя «выздоравливающей» от расстройства пищевого поведения, если я каждый вечер совершала подобное? Как можно любить человека, который жрет, как я? И делает это годами. Как такое вообще можно прекратить?

Доктор Розен спросил, нужна ли помощь. Я медленно кивнула, боясь, что он посоветует есть бургеры из бизоньего мяса и пиццу с артишоками или оприходовать ведерко мороженого каждый вечер, как делает нормальный одинокий человек. Или, того хуже, потребует, чтобы я перестала есть яблоки.

– Звоните Рори каждый вечер и рассказывайте, что ели.

Та встретила мой взгляд с такой доброй улыбкой, что пришлось отвернуться, иначе я бы заплакала – как в ответ на мазл тов доктора Розена за мой рейтинг на курсе. Неприкрытая доброта грела солнечное сплетение, как тепловая лампа, и подступали рыдания.

Разоблачение моего ритуала – наконец-то – во всех подробностях было подобно снятию слоя кожи. Определяющей чертой моего питания была секретность. В детском саду я таскала печенье из корзинки с перекусом. В День благодарения на второй год учебы в старших классах я тайком слопала верхний ярус пирога с пеканом. Я воровала еду у всех соседок по общежитию. Даже выздоравливая, я отказалась от искусственной рвоты, но сохранила секретность. И свой вариант обжорства.

– Я не пытаюсь не дать вам есть яблоки, – пояснил доктор Розен. – Ешьте, сколько хотите. Яблоки вас не убивают – вас убивает секретность. И главное, – тут он наклонился ко мне и понизил голос, – если сможете посвятить эту группу в свои отношения с едой, станете ближе к близким отношениям. И начнете с Рори.

Я посмотрела на нее и представила, как рассказываю о каждом кусочке, положенном в рот. Все тело окаменело – в основном от страха, но в этом была и надежда. Шанс дать другому человеку познать меня внутри хаоса моего питания – то, чего я никогда не позволяла прежде.

Меня не слишком удивляло, что проблемы с едой и проблемы с отношениями росли из одного корня – неких моих сломанных составляющих. Удивило то, что это понимал доктор Розен. Пола Ди ничего не видела, а ведь в то время я активно применяла искусственную рвоту.

– Звонки Рори исцелят меня от приступов яблочного обжорства?

– Вам не нужно исцеление. Вам нужен свидетель.

Но я хотела исцеления. Яблоки стоили дорого.