– Новый скандал и новая рана. Новый порез и новая пуля… В сердце и навылет!

Подогнув под себя ноги и сев таким образом по-турецки перед зеркалом во весь рост деревянного светло-коричневого шкафа-купе, сидела низкого роста, худощаво сложенная миловидная брюнетка. Таким образом же еще больше уменьшая и будто урезая же себя. Как и ее тканевая черная пижама, состоящая из длинной футболки и коротких шорт. Что и только же еще больше высветляла и вытесняла ее пусть и не совсем смуглую, но и не бледную алебастровую кожу. И не только же ее, а и всю же ее комнату, практически состоящую лишь из светло-коричневой деревянной мебели. Вроде и письменного стола. С кучей полок, не только обрамлявших и окаймлявших его, но и забитых же под завязку всеми возможными и не книгами: что по размеру, что и по цвету, а там и по материалу обложек, страниц да и самому же содержанию. Стол же сам так же был в этом не обделен – и ломился от учебного и неучебного материалов: книг и тетрадей, блокнотов и канцелярии же к ним, становясь еще одним шкафом, только уже книжным и напольным, с которого вот-вот да и польются знания. Что уж и говорить в этом всем древесном хаосе и о кровати да и тумбе под телевизором, которого, кстати, и не было. Да она бы и сама не особо горела желанием им пользоваться, даже если бы он вдруг появился. Незачем. Все же, что нужно, у нее и так было, и это же ее вполне устраивало. Ничего же лишнего. Так еще и стоявшего бы еще дальше выключенным и под тонким же слоем пыли, как сейчас же это вполне делала и за него же сама тумба с металлическими ручками и зеркальными дверцами. Что и будто бы же стояла только для этого, если и не для красоты. Ну или, в крайнем случае, еще когда и под цветы. Но только лишь сама нынешняя хозяйка этой комнаты знала, что если где-то жизнь и была, то точно за пределами сего помещения. Как и нежизнь, оставившая же ей все это вместе с существованием, непохожим да и даже не кажущимся сахаром. Впрочем, как и медом. Да и хоть бы уже и лесных диких пчел. Но их не было. Как и леса же, собственно. Хотя если с первыми спор еще был бессмыслен. То вот со вторым да и на контрасте же все тех же самых «мебельных стволов» он был. Был. Как и их же светло-зеленые кроны, но и только уже в виде обоев. Над темно-зеленым же травянистым пологом – ковром. С мелким и грубым, будто и мерзлым, промерзшим навсегда ворсом. И под белым, побеленным же небом – потолком. С отчего-то и светло-зеленым да еще и развернутым и квадратным солнцем посередине, но скорее даже и луной – люстрой с матовым стеклом. И с белым холодным светом четырех ламп над ним – единственным его источником в комнате при постоянно закрытых жалюзи белого же пластикового окна, если уж и не зеленых шторах в пол, слегка лишь цепляя ими под стать же окну широкий подоконник из-за утренней и до полудня солнечной стороны, а дальше лишь теневой, но и открывать их для него уже нет никакого смысла, ведь можно воспользоваться и искусственным. И вот на фоне же такого «домашнего леса» девушка и была этаким черным пятном. Грязью же среди травянистого поля и каплей чернил на зеленом бумажном листе. И даже ведь черный пластиковый стул на колесиках и серой металлической ножке не спасал никак не высветлял и не выделял ее на своем фоне, да и не вытеннял же – на худой конец, а только еще больше сливался и примыкал к самой комнате уже и по своей цветовой гамме, ведь тоже был обтянут зеленой клетчатой тканью. Как и ее постель, застеленная того же цвета тканевым постельным бельем и пледом с длинным мягким ворсом поверх.

И вот вроде бы – зеленый цвет. Не только комнаты, но и практически же всего же в ней, как и всех. Такой «успокаивающий и расслабляющий», как говорят да и пишут же все психологи и психотерапевты. Но куда больше же напоминающий цвет стен больниц, хосписов, и тех же самых все психиатрических же клиник. И была бы ведь еще пижама белого цвета, да и подлиннее в рукавах и штанинах, а еще и не пижамой вовсе, а одной и рубахой с серыми металлическими заклепками и белыми же ремнями, фиксирующими руки крест-накрест перед собой, а затем и за спиной, вполне бы сошла за стационарную и стандартную форму пациента психлечебницы. Как и сама же девушка – за такого же самого все пациента. Хотя тогда бы пришлось и переделывать же всю комнату. И не только по цвету, но и материалам. Убрав все колюще-режущие, угловатые и светоотражающие предметы заранее. Да и в принципе же все отражающие. Как и все же предметы. Оставив лишь белый цвет, свет и матрасы. Или похожие на них уплотнители и смягчители всех имеющихся вертикальных и горизонтальных поверхностей и самих же углов повсюду. Благо в ее же случае как самой комнаты, так и хозяйки все было не так катастрофично и кардинально – и как все же одновременно было, так и не было. Но вот только же и последняя сама не горела желанием и не спешила же всем этим пользоваться. Как в моменте и в общем, так и в частности же – по назначению. Беря же к примеру все то же самое отражающее зеркалом. В котором она не столько не смотрела на себя, вообще не смотрела, старалась, во всяком случае, сколько созерцала его же ту самую все зеркальную поверхность своими карими глазами. Изредка цепляясь ими за свою же фигуру в ней, не вдаваясь особо в дотошность и подробности, видя ее лишь как темный силуэт и такой же контур на светлых участках его же, вещей и прически. Да и не прически же вовсе, а темно-каштановых волос длиной чуть ниже плеч, выпрямленных на скорую руку и глаз утюжком. Но оставшихся же все еще слегка курчавыми, чуть больше же еще – из-за общего напряжения и небольшой потнички лба, как и шеи. К которым они липли, выбиваясь то конкретными же прядками и из отросшей челки, выпадая же ими из-за левого пробора и правого уха соответственно, то и в общем и будучи же такой же целой копной, мешая же ей тем самым спокойно накладывать макияж. Но и вместо того чтобы подняться за заколкой или резинкой, ободком же на худой конец или вовсе же сменить пробор, хотя бы временно и на прямой, она только еще больше задерживала себя, и так уже почти что опаздывая, лишь больше отвлекаясь еще и на них. Подменяя же тем самым самого Цезаря на посту, выполняя нескольких дел одновременно: красилась, замазывая ненужное, палевное и только-только же обретенное, нормально не зажившее, размышляла вслух, не сбиваясь с мысли при смене косметического средства в руках, периодически же еще оправляя серо-черную шерстяную фенечку в сплетении двух нитей вокруг одной красной на левом предплечье у кисти с семью узелками, что то и дело же цеплялись за серый металлический замок и его же такую же застежку-молнию оранжевой кожаной косметички-мешка, стоявшей на ее левом колене и делала заметки в своем твердом сиреневом ежедневнике с синей шариковой ручкой в сердцевине белых листов в мелкую голубую клетку, что лежал уже и на правой ноге, балансируя, где-то еще же на задворках продолжая внушать себе не столько «не отвлекаться», сколько «нежелание же вставать из уже так полюбившейся позы и уходить от так же хорошо устроившейся же себя». И пусть ноги же сами уже порядком затекли и время от времени сотрясались в судороге от желающих же хоть раз уже сократиться мышц, и пятая точка со спиной ныли, чтобы поменяться местами и обо что-то уже хоть опереться, как и не: «Не заново же все это на себя опять класть, так и в том же самом еще порядке и положении, как оно все было до», не иначе же что и по фэншую!

…Наравне же с тобой, дорогой дневник, у меня есть еще два друга. Не ревнуй только, ладно? Вы все для меня одинаково значимы, важны, ценны и дороги… Нет, ну а что ты хотел? Кольцо и на телефон – пошлость на пошлость! Уже как… да… почти год. Полгода же с… небольшим… Быстро же время летит! Но и это если говорить о неодушевленных – всего лишь зеркало и тональник. Прошу любить и… не жаловаться! Другие и к ним же – уже второстепенные… Основа же всегда была… и всегда же будет… одна спасать меня от дурацких ответов на не менее же дурацкие вопросы: «Откуда у тебя это?». «А откуда у тебя то?». «Кто это сделал с тобой?» и… И прочие. Не знаю! Нет. Я, наверное, просто не знаю и не понимаю смысла в этих вопросах. Ведь если… если ты не сможешь, а ты и не сможешь, помочь, хоть что-то же с этим и сделать… зачем спрашивать? Да еще и что-либо обещать… Вселять надежду! А по итогу? Лишь обезнадеживать. Я не могу себе помочь! Я! И изначально и… А другие? Другие уж и подавно не важны. Если не я, то и никто, ведь верно? Хоть и выслушать же, да, конечно и бесспорно, тоже ведь какая-никакая, как мертвому припарка но и все-таки же помощь. Но и для этого же у меня есть ты! К чему мне еще кто-то и с тем же все функционалом? Ни к чему. Да и ведь это же бы было… ко всему же еще… лишним и не экономным и предательством, да? Изменой! Наверное…