- Но ведь мы не незнакомые, мы же друзья, - Вилла, кажется, задели слова Гордона. Он вопросительно уставился на “друга”. Неужели Гордон не считает его своим другом? Ведь у них даже родители лично знакомы.

Гордон хотел было сказать, что ни на какую дружбу он не давал согласия, но прикусил язык, заметив на себе пристальный взгляд Вилла. Глаза у Вильгельма были разного цвета - один карий, а другой - зелёный. И от этого у него был такой нелепый вид, что становилось как-то не по себе от собственной грубости. Да и смотрели эти глаза ему прямо в душу. Гордон боялся, что Вилл уже прочёл его мысли и успел обидеться. Но почему он так боялся обидеть того, кто его так раздражал?

- Ладно, - фыркнул Гордон. Вилл радостно улыбнулся.

Дома у семьи Норд было тепло, даже как-то непривычно душно для привыкшего к прохладному приему и отсутствующему интересу у родной матери Гордона. Внимание Джона Райнета всегда доставалось больше младшему ребёнку в семье. А здесь, в доме Нордов у всех было всего поровну, царила совсем иная атмосфера, от чего Гордону первое время было неуютно - даже дома он не ощущал себя чужаком настолько сильно. Его смущало внимание со стороны взрослых, которые не приходились ему ни родителями, ни даже дальними родственниками, такого внимания он не получал давно - ещё с четырёх лет, когда стал постепенно учиться самостоятельности во всем.

Возвращение домой после недолгого пребывание в необычном и совсем непривычном обществе семьи Норд ощущалось как резкая и совсем не мягкая посадка на жёсткую землю после свободного полёта. Гордону сразу напомнили о его правах и обязанностях, Рене отчитала его за такое легкомысленное поведение и безответственность перед ней. Джон, как и было всегда, не принимал в этом участие, он помогал Мэри с чем-то, что ей нужно было отнести в детский сад. Рене оставила Гордона одного в своей комнате, и он был снова полностью один, окружённый четыремя стенами и собственными мыслями. Как же ему хотелось поменяться с Виллом местами.

С каждым разом общение с Виллом как вредная привычка - сначала дарила Гордону тепло, а потом, когда он возвращался домой, то оно сменялось резким холодом, к которому он уже успел отвыкнуть. Рене совсем не нравилось, как её сын терял время попусту, в компании Вильгельма. Её раздражало весёлое выражение на лице Гордона и то, как он отвлекался от учёбы, как его больше увлекали беседы о чем-то детском, наивном и ещё большее желание завести питомца. Никакого животного в этом доме - таков был вердикт Рене, у которой, по её же словам, была аллергия на шерсть котов и собак, и которая не переносила на дух последних. Джон, чтобы как-то разрядить обстановку, попытался объяснить сыну, что послужило такому резкому отказу от подобной затеи, но это не особо помогло. Гордон уже затаил обиду на мать, которую с тех пор поклялся называть лишь по имени.

Но ещё больше он был обижен на судьбу, на Вилла, на всех, кто так весело улыбался ему и дарил тепло, чтобы потом Рене отбирала его у него с такой силой и ударяла об жестокую реальность. Он был обижен на Мэри, с которой Рене обращалась гораздо осторожнее, словно та и не была её дочерью. А Гордон был словно её собственностью, камнем на ее душе, ответственностью, с которой она не могла справиться, и так ненавидела.

Но ему было страшно перечить матери, она имела слишком много необъяснимого влияния на него, и весь негатив постепенно перекладывался на того, кто меньше всего был виноват и заслуживал этого. Тот, кого Гордон хоть и боялся задевать, но почему-то все больше ненавидел. Вильгельм Норд превратился из друга во врага, а общение с ним из приятного времяпровождения стало чем-то невыносимым, вызывающим у Гордона лишь боль и негодование. Боль была похожа на ту, что чувствует человек на обмороженных пальцах, опустив их под струю теплой воды. И спустя время их дружба потеряла всякую силу для существования, она словно лампочка, сгорела и больше не светила, не грела, не дарила приятных впечатлений. Вильгельм полностью поглотил все те негативные чувства, которые к нему испытывал Гордон - зависть и негодование, - и стал отражать их, словно зеркало.

К последнему классу младшей школы эти двое уже совсем отдалились друг от друга. В Вильгельме все ещё было то тепло, на которое Гордон всегда смотрел с завистью. И все время, возвращаясь домой, он жалел о всех сказанных другу словах, но не находил в себе сил извиниться и исправиться, потому что в таком случае ему приходилось выбирать - либо одобрение Рене, либо дружба с Вильгельмом. И он всегда выбирал мать, так как по её же словам, никого роднее в этом мире, кроме неё для него не было. Но тогда почему она так поступала с ним каждый раз?

***

Гордон тянется к Эрику, еще крепче прижав его к кровати, словно тот, растворится в воздухе и исчезнет, или вырвется и убежит, и целует в губы. У Эрика они вечно обветренные и немного сухие. Но он никогда не сопротивляется, а наоборот - обычно первым проявляет инициативу, потому что Гордон боится сделать что-то, что ему не понравится. Он поддается навстречу ему, но отвечает слишком резко, как впрочем и всегда. Сразу же отстраняется и шумно выдыхает, потому что снова забыл о дыхании. Почему-то Эрик часто допускает эту ошибку во время поцелуя.

Гордон не обращает внимание на это и плавно спускается вниз по шее, потому что прекрасно знает любимое место Эрика - ключицы и особенно ложбинка между ними. Странное место, но он и сам по себе странный человек. Ему нравится все в Эрике, он убедился в этом спустя два года. Ничего не вызывало негодования, разве что легкое удивление. От этой мысли Гордон невольно улыбается. Пока не ощущает, как колено Эрика упирается ему в пах.

- Отпусти мои руки, - немного раздраженно произносит парень, требовательно посмотрев на него. Эрик ненавидит оставаться без инициативы. Он не может просто лежать и наслаждаться, ему тоже нужно действовать. Гордон тяжело вздыхает - отказать ему в этом невозможно. Не получается. Как и не получается сдерживать Эрика в постели в статичной позе - тот сразу же прикладывает все усилия, чтобы оказаться сверху и взять контроль в свои руки. Но, несмотря на то, каким бы торопливым Эрик ни был, вся эта возня и попытки угомонить его в постели длятся довольно долго. И, в конечном счете, измотанный собственной неугомонностью, парень снова оказывается лежащим на спине, уже довольный и более податливый на ласку со стороны Гордона. Все-таки, он сделал все что хотел, и теперь может лечь спокойно и получать удовольствие сам. В этом и вся суть - равноценный взаимообмен, чтобы дать понять, что они рядом, и каждого из них хватит друг на друга.

Гордон приобнимает Эрика сзади руками и утыкается носом в плечо, совсем уже забыв о времени - он готов лежать весь оставшийся день в кровати в приобнимку с любимым человеком. Если тот позволит. Но Эрик все-таки спрашивает, снова:

- Так что все-таки случилось, ты расскажешь?

Недовольный вздох. Гордон нехотя отлипает от парня, приподнявшись в локтях, достает телефон с тумбочки и протягивает ее Эрику.

- Сам посмотри.

Эрик недовольно фыркает, но берет в руки телефон и смотрит сам. Гордон не видит его лица, но чувствует, когда обнимает того за талию, как все его тело напрягается, а пальцы на ногах, которыми он едва касается его ног, сжимаются.

- Вот же су…- но вовремя вспоминает, с кем лежит рядом.

- Все в порядке, тебе можно, - Гордон как-то грустно усмехается и целует Эрика в плечо. Он никогда не позволял и не позволит себе назвать Рене иначе, чем по имени, но Эрику можно. Ему можно вообще все, думает Гордон.

- У меня другой вопрос! - Эрик не унимается. Как только Гордон чувствует, как погружается в сон, его пробуждает полный энергии на продолжение голос парня. Он старается не показать свое недовольство, но тот плавно поворачивается к нему лицом. И видит все в усталом взгляде Гордона. Они лежат почти вплотную, и если бы Эрик мог, он бы прочитал по глазам все, даже те мысли, о которых Гордон забыл и не хотел даже вспоминать.