— Я не хочу переезжать с тобой в центр города, мне будет лучше с отцом и Мэри. — Гордон впервые так упрямо и твердо держался за то, что у него, как ему казалось, жестоко отбирали — дом, в котором хоть кто-то был рад его видеть. Одиннадцать лет далеко не самый большой возраст, но и этого времени достаточно для того, чтобы понять, что для матери ты лишний балласт и забота о тебе ей в тягость. Ко всему прочему, Рене не скрывала от него своей нелюбви к детям. Гордон впервые подал голос и осмелился перечить матери.

— Я лучше знаю, где тебе будет хорошо! — она смерила сына строгим взглядом. — К тому же, почему ты ведешь себя так, будто не любишь меня? Неужели ты хочешь оставить меня одну? Бросишь меня?

Гордон растерянно похлопал ресницами. Рене прекрасно понимала, на что давила — она застала сына врасплох, и это доставляло ей некоторое удовольствие — наблюдать за тем, как он стремительно теряет уверенность в своих действиях.

— Помнишь, ты подарил мне открытку на день матери? Ты мне соврал? Это все было ложью? Ты ведь знаешь, как я не люблю фальшивые слова!

— Нет! — все внутри Гордона буквально сжалось от напряжения.

— Значит, если тебе так дорога мама, ты переедешь с ней, и это не обсуждается! Понял меня?

— Я лучше умру, чем стану жить с тобой, — как можно тише произнес Гордон, опустив голову.

— Что ты сказал?

— Ничего.

— Врешь. Я все слышала. У меня есть уши, молодой человек, — женщина наклонилась к сыну, неприятно ткнув ему пальцем в лоб, — ты вовсе не хочешь умереть, это простая попытка вызвать у меня жалость, и она не удалась. Я смотрю на то, что человек делает, а не на пустые слова.

Джон был вне себя от возмущения. Он не повышал голоса даже на детей, считал, что это не принесет пользу ни себе, ни другим, и только лишний раз негативно скажется на нервах. Да и в этом не было нужды: Гордон с ответственностью подходил ко всему, о чем просили родители, даже если делал это с недовольным выражением лица. От него нельзя было услышать хоть одного упрека в сторону родителей. Мэри же была еще совсем маленькой, ей приходилось практически все объяснять, и для этого требовалось терпение, которого, очевидно, не было у Рене. Но сказать такое? Пожалуй, это было уже слишком.

— Даже если он говорил это только для того, чтобы напугать тебя, ты могла объяснить ему, в чем его ошибка.

Рене никак не прокомментировала замечание Джона. Сложив руки на груди, она с заметной обидой повернулась к нему спиной, и так они стояли на улице еще полминуты.

Гордон все равно переехал жить с Рене. И, пожалуй, это было очередной ошибкой Джона — его бездействие повлияло на дальнейшую жизнь сына. Оправданий не было, он прекрасно это знал, но ему все еще хотелось верить, что Рене не такая ужасная мать, какой хочет казаться, и что ей не настолько плевать на чувства сына. В конце концов, она приняла решение обратиться к специалисту для решения проблем, возникших у Гордона.

Мэри

Если честно, меня не сильно расстроило то, что папа с ней разъехались. Я с самого детства привыкла, что мама была всегда занята работой, даже дома. Папа же выполнял все остальное — готовил нам завтрак, обед в школу, потом, поздно возвращаясь домой, пытался сделать что-то по-быстрому на ужин. На праздники он покупал нам подарки, часто ходил с нами на детские мероприятия. Когда у папы не было времени, он оставлял нас у родителей Эрика и его старшего брата. Пару раз я даже видела их дядю. Родители Эрика относились ко мне как к своей дочке, в отличие от родной матери. Она была как снежная королева, забравшая моего брата. Я испытывала к ней смешанные чувства — неприязнь, страх и обиду.

Однажды, уже после развода родителей, у нас с папой завязался разговор, в процессе которого я просто перестала сдерживать себя. Я долго копила в себе обиду на мать и не могла больше подбирать нужных слов, которые бы не задели того, кто когда-то любил эту холодную, бессердечную женщину.

— Почему она нас так ненавидит? Что мы ей сделали? Я же не виновата, что родилась! И Гордон не виноват. Мы ведь не просили ее, чтобы она взяла и завела семью. Мы ведь… мы же не такие ужасные дети, пап?

Папа, все это время сидящий рядом на диване, покачал головой.

— Тогда почему она к нам так относится?

— По правде говоря, я не знаю. Да и не хочется об этом так много думать, — он наклонился ко мне, взяв мои руки в свои, большие и теплые, — просто не думай об этом так часто. Подумай о чем-нибудь приятном и хорошем. Я понимаю, что это очень обидно, когда мама не обращает на тебя внимания, но у тебя есть я. И Гордон. И мы тебя очень любим.

— Даже Гордон? — я с недоверием покосилась на отца. Почему-то при упоминании брата меня каждый раз пробивало на слезы. Я, правда, старалась сдерживать их, потому что выглядела бы очень нелепо.

— Да. Может показаться, что ему все равно, но он на самом деле очень тебя любит. — Отец поднес руку к моему лицу и вытер мне глаза, улыбнувшись.

— Ладно. Все равно я больше не хочу даже пытаться ей понравиться. И пытаться ее переубедить. Просто… пускай Гордон переедет к нам. Зачем ему жить с той, которая никого не любит?

Папа пожал плечами. Я подумала в тот момент, что не оставлю этого просто так. По правде говоря, папины слова тогда меня все же не успокоили — я все еще злилась на ту, которую было тяжело называть матерью. Только к восемнадцати годам я стала осознавать, почему Гордон звал ее по имени — она не хотела принимать тот факт, что является родителем, поэтому мой брат сделал ей одолжение. Он так не любил бороться, особенно за себя и свое право получить родительское тепло и любовь, и принял неверную позицию, игнорируя проблемы. Временами мне казалось, что даже отец боится Гордона, боится, что тот превратился в копию Рене — отстраненный и бесчувственный кусок ледышки. Но я всегда знала, что это просто его «защитный панцирь», а внутри, глубоко под толстыми слоями льда, Гордон, которого я запомнила в тот дурацкий рождественский вечер.

Дрейк

— Ты уверен?

Дрейк кивнул. Он стоял перед старым домом, тем самым, где впервые за столько лет увидел того, кто до этого только снился ему в кошмарах — своего биологического отца. После того, как объявился сообщник Генри Сатклиффа, Леон Кваттрокки, этот дом, как место преступления, успели изучить вдоль и поперек на наличие улик и других вещей, указывающих на причастность Сатклиффа к убийству и нападению. Вскоре, как только сообщник был взят под стражу, ключи перешли к Дрейку. Но это было началом конца — полиция еще долгое время не оставляла в покое всех, кто имел хотя бы малейшее отношение к этому делу.

Дом по праву, как и все денежные средства, что бабушка успела накопить при жизни, перешли к ее внуку. Она записала их на Дрейка как наследство, заранее позаботившись об этом на случай, если произойдет что-то непредвиденное. «Что-то», правда, не подразумевало под собой появление Сатклиффа, но все-таки женщина успела сделать все до своей гибели. Это ничуть не радовало ее внука. Даже то, какой большой была сумма, которую скопила несчастная, не меняло ситуацию, в которой оказался Дрейк — он был подавлен и долгое время избегал темы, связанной с домом. Он не хотел его посещать, что-то с ним делать. Нейтан не давил на него, но намекал, что стоило хотя бы заглянуть внутрь, посмотреть, вдруг что-то нужное осталось там — ведь многие его вещи все еще лежали, нетронутые, на своих старых местах.

Все в доме было, как прежде, но он все равно казался пустым изнутри. Будто что-то, что действительно наполняло его, в один миг пропало вместе с гибелью бабушки Дрейка. Вся теплота, весь уют, которым было переполнено помещение, исчезли. Растворились. Это заметил даже Нейтан, осторожно ступив за порог, вслед за Дрейком. Тот огляделся — в кухне больше не пахло едой, которую готовила бабушка, холодильник был пуст и выключен. Мебель, посуда, все остальное имущество, которое принадлежало бабушке, лежало на местах. Со всех стен и полок на него смотрели безжизненные глаза — это были фотографии, запечатлившие времена, когда в доме семьи Дрейка все было спокойно. Парень подошел к одной из рамок, что стояла на полке над камином, взял ее, провел рукой по поверхности, оттирая пыль, и не сдержался, прикусив нижнюю губу. На фотографии были бабушка и дедушка.