В общем, наши отношения с мамой плавали, как по функции, то вверх по оси игрек, то вниз. Часто с такой резкой силой, что мне становилось страшно, и я шел обнимать мать, чтобы она сильно не обижалась. Сказать «извини», глядя ей в глаза, было для меня сродни пытке. Но со временем я научился и этому. Зато с дядей я никогда не ссорился. Мама этому даже немного завидовала и ревновала. Она раньше говорила что-то вроде: «а вот со своим дядей ты добрее и охотнее болтаешь». Да, дядя был именно моим лучший другом, с Вильгельмом у них дружбы особой не водилось. Наверное, брат был ближе в общении с отцом. А у мамы не было никого. Поэтому она так привязалась к Мэри.
Наши номера располагались на одном этаже, но на разных концах коридора. Так что, уставшие друг от друга, мы расстались прямо у выхода из лифта. Номер оказался не таким, как я его представлял. Наверное, он казался таким маленьким из-за огромной кровати, которая располагалась ровно посередине. Прямо у входа стояло огромное зеркало, а уже в самой комнате гардероб, маленькое кресло, телевизор и дверь в ванную. Да, в принципе, номер был не большой, но вместительный. Я лениво плюхнулся на кресло и стал ковыряться в рюкзаке, краем глаза заметив, что Гордон только повесил свой в гардероб (тот был открытого вида, что-то вроде углубления в стене, с вешалками) и направился в ванную. С похожим гардеробом-вешалкой у меня была связана одна печальная история — в возрасте четырех или пяти лет, не помню точно, я споткнулся на ровном месте и упал, ударившись подбородком о ту острую часть, что торчала снизу неизвестно для чего. И поэтому на моем подбородке напоминанием с тех дней красовался едва заметный шрам. Когда я смотрел на острые предметы, у меня сразу в голове всплывало это воспоминание. Неприятно было осознавать, что любое неудачное движение в моей жизни оборачивается для меня приключением. Я достаточно неуклюжий человек. По словам отца — ходячая катастрофа. Странно, что мать меня вообще так легко отпустила в путешествие. И еще не прочла перед друзьями лекцию об осторожности. Наверное, потому что с нами был Вильгельм.
Я усмехнулся, заметив среди прочих вещей в рюкзаке аккуратно свернутую в пакет пижаму. Мать незаметно положила, скорее всего, пока я спал или был занят другим. Конечно, иначе я простужусь. Пижама была совсем новая. И в нее еще была обернута зубная щетка. Конечно, как я мог про нее забыть! А на дне пакета лежала маленькая записка от мамы:
«Я знала, что ты это забудешь!»
Я злобно скомкал бумагу и бросил ее в в рюкзак вместе с пижамой, что-то бормоча про себя, адресованное матери. Поэтому вышедший из ванной Гордон с полотенцем на шее, удивленно уставился на меня.
— Мать меня даже тут достает!
— Наверное, переживает, — предположил Гордон.
Его «наверное» не звучало как простое дополнение к остальным словам. Он реально не догадывался, что это не простое проявление заботы и внимания со стороны моей матери. Это уже какая-то помешанность на моих ошибках. Нельзя так трястись за того, кому уже вот-вот исполнится восемнадцать. Из-за этого я становлюсь посмешищем на глазах у друзей и сверстников и чувствую себя, как один из этих серийных убийц, которых вырастила очень «заботливая» и “внимательная” мамаша. Унизительно! При мысли о матери, я посмотрел в сторону Гордона, который сел спиной ко мне на кровать и что-то рассматривал в телефоне, потирая мокрые волосы полотенцем. Я не сразу заметил, что он быстро принял душ, пока я тут рассматривал внутренности моего рюкзака. Прошло сколько? Пятнадцать минут. Я в душе застревал как минимум на полчаса. Папа из-за этого подшучивал надо мной, потому что по его устоявшемуся мнению, дольше тридцати минут принимать душ можно было лишь по двум причинам — если ты женщина и если ты мастурбируешь. И так как первый вариант отпадал по очевидным причинам, то оставался только второй. Он постоянно стучался в дверь, когда ванная была занята мной и спрашивал, кого я осчастливил на этот раз своим «вниманием». Конечно же он знал, что ответом будет «никого». Я, скорее всего, просто сидел под горячей струей воды и, возможно, погружался медленно в сон. Однажды я действительно уснул, а когда очнулся, перепугался, потому что не знал, сколько времени прошло. Но услышав мамино «Ты там жив?» я успокоился и быстро вылез из душа. У меня были серьезные проблемы со сном, но в последнее время, когда школа закончилась, они перестали меня так часто мучать. Теперь я только время от времени мог отключиться на пять-десять минут, если меня резко не вывести из такого состояния, как это любит делать Мэри.
Мне было любопытно, как обстоят дела у Гордона с его мамой, которую он очень редко упоминал в принципе, а когда говорил о ней, называл ее по имени. Я видел Рене Райнет лишь один раз. Но она четко впечаталась в мою память, ее голос и внешность. Взрослых я в принципе не боялся, как не удивительно, мог найти общий язык. Даже отец Гордона мне не казался настолько пугающим, хотя от него веяло похожим холодком, как и от Рене. Но рядом с Мэри он становился таким же, как и мой папа, веселым и общительным. А вот Рене Райнет… Когда я вспоминал ее, то сразу понимал, почему Гордон такой. Мэри вечно мне жаловалась на брата, на его отстраненность и нежелание говорить о своих проблемах с близкими людьми. Сначала я думал, что она просто придирается к нему, как ко мне с Дрейком. Но потом я заметил, что у них с Гордоном словно какая-то невидимая стена, ледяная. И несмотря на всю теплоту Мэри, которую та пыталась передать брату, этот лед растопить не получалось. Гордон словно отгородился от проявления любых эмоций в сторону сестры. Да и не только Мэри. В целом, к окружающему миру. А когда он улыбался, казалось, что что-то в нем просыпается живое, но оно там лежит в глубоких сугробах и вот-вот снова погрузится в сон. Так и хотелось его со всей силой, что есть, встряхнуть и напомнить, что у него есть сестра. Но я не хотел лезть к нему в душу насильно, как это делала Мэри. Мне не хотелось, чтобы Гордон чувствовал себя каким-то неправильным. Возможно, ему было так комфортнее.
На новом месте мне всегда спалось плохо. А если еще и с кем-то в одной постели, то вообще ужасно. Когда мы с Мэри были намного младше, в моей с Вильгельмом комнате стояла не двухъярусная кровать, а раскладной диван. И вот на нем спать вдвоем, пока Вилл лежал на полу, было для меня пыткой. Мэри во сне раскидывала свои ноги по сторонам, как морская звезда, руками иногда утыкалась мне в щеку или покрывала ладонью нос и еще причмокивала во сне прямо у моего уха. А я лежал, как бревно, не двигался, хотя привык во сне проделывать всевозможные «кульбиты», так что мое одеяло часто оказывалось на полу, а иногда и я вместе с ним. Или просыпался ногами на подушке. И это был обязательный “ритуал”. Если я не двигался во сне, то спалось мне крайне плохо. Но, к счастью, Мэри перестала ночевать у меня, когда у нее появились подружки в школе. И мы перестали настолько часто видеться у меня дома.
А вот с Гордоном я даже представить себе не мог сон на одной кровати. Мы оба разместились по разным краям кровати, спиной друг к другу. На самом деле я любил спать на спине, а сон в таком положении скорее всего привел бы к сонному параличу. Это было очень неприятным явлением, и вел я себя не очень адекватно в такое время. Иногда даже просыпался и не мог отличить реальность от выдумки, потому что сны были будто на поверхности. Всякие черные фигуры непонятной консистенции плыли перед моими глазами, расплывались, как жидкость, и тянули ко мне свои руки. Я в ужасе не мог ничего сделать — ни двинуть рукой, чтобы рассеять их в воздухе, ни встать и убежать, ни даже позвать на помощь. Только чувствовал, что мое тело приковано к кровати. Будто эти же непонятные тени держат меня за руки и ноги, чтобы я не двинулся. И было тяжело дышать. Но паралич случался лишь перед сном, когда я лежал на спине. Это можно было позволить себе дома, потому что я привык к этим «монстрам» и тревожному чувству, а вот при Гордоне как-то не хотелось так позориться. Поэтому я лег на бок, и уставился в телефон. А вот от разговоров во сне я был не застрахован никогда.
