— Что же ты, Матео? Ты больше не веришь Мне, да?

Годиш не смотрел на своего мучителя и хмурил брови, нанизывая последнюю косточку с буквой «А» на шнурок.

— Смотри же, Я докажу тебе Свою власть!

— Ты волен делать всё, что пожелаешь. Я, не ропща, приму любое твоё зло. Ведь кто я такой, чтобы сомневаться в твоём могуществе?

И было в его словах столько усталости и безразличия, что ярость Морского Дьявола отозвалась рокотом в глубинах земли.

В лесах, со всех сторон обступавших деревню, во все времена то и дело пропадали дети. Но с тех пор, как по ночам на остров стал наведываться Морской Дьявол, исчезновений стало особенно много.

Ещё до захода солнца детвора и молодёжь сбегались в главную хижину — вместе было проще отбиться от происков демонов, — или прятались по домам.

В одну из таких ночей Годиш спал возле входа в свою лачугу, и под гром ночной бури ему снилось чёрное небо. Звёзды искрили и перелетали с места на место, как птицы.

Пламенное чрево сухой земли раскрывалось навстречу небесному грохоту, словно пасть, полная огня. Злые молнии, подобно копьям, сбивали в неё напуганных туземцев.

Он проснулся, тяжело дыша, и некоторое время смотрел в темноту перед собой. Сердце бешено колотилось. Видение было слишком реальным, чтобы не придавать ему значения.

Пролежав без сна ещё с четверть часа, Годиш поднялся, протёр глаза, после кошмара будто засыпанные пеплом, и пошёл будить Октая.

Растолкать того оказалось куда проще, чем заставить внимательно слушать спросонья.

— Приветствую, Октай. У меня к тебе дело. Надо бы увести твой народ, ибо грядет великая беда. Сделай, как я говорю.

Октай отчаянно моргал и тёр глаза. Но Годиш ни на секунду не сомневался в правдивости того, что говорит:

— Я видел раскрытое огненное брюхо земли, что испепелило и Уую, и Мадгана, и старую Тааю со всеми её детьми. Куда их можно спрятать? Нужно убежище и припасы.

Октай потряс головой, сбрасывая остатки сна.

— Есть грот, в котором мы молимся доброй душе земли, — заговорил он. — Но не знаю, вместит ли он всех. Да и припасы…

— Сделай, как я говорю, — настойчиво повторил Годиш. И уверенность в его голосе не оставляла возможности возражать.

Еще до рассвета вся деревня была на ногах. Туземцы гудели тревожным ульем, но вопросов никто не задавал. Собирали лишь то, что смогут унести на себе за один раз: запас еды да нехитрые пожитки. Воды, по заверению Октая, в гроте было в достатке.

О том, чтобы поместиться в убежище вместе со всей скотиной, не могло идти и речи. Жирар с Этьеном вызвались перегнать животных за дальнее пастбище и укрыть в других пещерах неподалёку от подножия вулкана.

Деревню оставили ещё до полудня. А уже ближе к закату всё небольшое племя разместилось внутри грота, выжидающе и с опаской бросая взгляды в сторону Годиша.

Женщины испуганно моргали. Старухи не выпускали из рук нехитрый скарб.

Наконец пятеро мужчин завалили вход огромным камнем. В погрузившейся во тьму тишине было слышно лишь напряжённое сопение туземцев и звон водяных капель где-то в глубине грота. Ничего не происходило. Полчаса, час. Кто-то даже успел задремать.

А потом земля под ногами содрогнулась, будто повернулась спина исполинского чудовища, спящего в её недрах.

Время потеряло свой счёт, увязнув в темноте, пропитанной страхом жмущихся друг к другу людей и гневом стихии, бушующей снаружи. Женщины плакали, пряча детей от секущего кожу каменного крошева, сыплющегося с потолка. Поднятая пыль заползала в нос и рот, драла глотку, наполняла лёгкие, заставляя надсадно кашлять. Уши закладывало от грохота.

Когда они, наконец, вышли на поверхность, мир стало не узнать. Багровое марево окрасило низкие тучи алыми пятнами, голова вулкана треснула, расплескав огненную смерть на всё, до чего могла дойти её ярость, итеперь высилась расколотой чашей, а прекрасная земля превратилась в выжженное поле дымящихся обломков.

Ошеломленные люди жались друг к другу. Только Жирара и Этьена нигде не было.

Годиш звал их, но тщетно. К утру Люка показал ему их тела: даже не обожжёные, обугленные до пепла, в котором всё ещё угадывались контуры человеческих тел. Годиш захлебнулся рыданиями. Он перенёс то, что от них осталось, к ещё горячему подножию вулкана. Тела рассыпались спечёнными кусками праха меж его пальцев, смешиваясь с кровью из рассечённой об острые камни ладони. Не помня себя от горя и не отдавая отчёта своим действиям, Годиш омыл обугленную плоть кровью и слезами и с силой вмял в неё ещё не остывший камень, с глухим хрустом проломив корку.

— Горе мне, какое горе, братья… — причитал он, задыхаясь от слёз. — Кладу в вас семя жизни и благословляю кровью своего сердца. Живите, только живите! Будьте заветом между людьми и огнём. Умоляю вас, живите людям на радость…

Островитяне взирали на него с благоговейным ужасом, не смея мешать ему даже словом. И лишь Люка нерешительно увещевал:

— Матео, ну что ты, не надо… Это камень, Матео, просто камень…

Наконец ему удалось увести рыдающего капитана в деревню. Но на следующий день Годиш вернулся вновь. И через день. Каждый новый день он приходил и говорил с полупогребёнными в застывшей лаве телами.

Спустя несколько дней, когда вместо нестерпимого жара камень разливал вокруг себя лишь мерное тепло, из общей грудины показался росток. Годиш даже не удивился. Он ухаживал и говорил с деревом — так, будто говорил с живыми Жираром и Этьеном.

И однажды оно ответило ему. Ответило их голосами.

И тогда Люка не выдержал:

— Матео, я давно наблюдаю за тобой. Ты очень изменился. Кажется, ты… Озарённый снизошел на тебя.

— Я уже забыл это имя, — усмехнулся Годиш.

— Я должен поведать твою историю Князю и Конгрегации Доктрины Веры! — восторженно вещал Люка. — Дай мне твой волшебный камень, я вернусь на Гакан. Все должны услышать о чудесах, творимых по воле Озарённого твоими руками!

С помощью сноровистых туземцев Люка подготовил недостроенную Этьеном лодку к долгому плаванию. Островитяне собрали для него внушительный запас сушёного мяса, набив им лодку, насколько позволяло место, наполнили бочки и бурдюки водой.

Дождавшись попутного ветра, Люка уплыл.

Когда в одну из ночей Морской Дьявол вновь явился Годишу, тот заговорил с ним первым:

— Всё чаще я думаю, что ты — моё дитя. Дитя моего страха.

Косые глаза чудовища вылезли из орбит от ярости, однако ужасный его облик стал приобретать человеческие черты.

— Чем больше думаю, тем сильнее убеждаюсь в этом, понимаешь? Скажи мне, Морской Дьявол, о чём ты мечтаешь? Ты ведь, как и все мы, ищешь путь к себе, ибо если бы ты нашёл его, тебе не было бы дела до остальных. До меня, например.

Казалось, братья-близнецы стояли лицом друг к другу. Один из них воплощал покой, другой — чистую ярость.

Годиш раскрыл объятия и тихо улыбнулся.

— А может, ты просто не знаешь, как тебе стать полноценным? Возьми от меня. Во мне так много, что на всех хватит.

Демоническая свита Морского Дьявола взвыла тысячей голосов, а сам он вспыхнул столь ослепительно ярким светом, что смотреть стало невмоготу. С ужасающим воем раскалённый добела шар разбился о грудь Годиша, и всё стихло.

Вкус воздуха на языке стал горьким. Глаза слезились. Грозный океан умолкал на глазах, и таяла граница низкого неба и суровых вод. Нежность всепоглощающей любви в сердце Годиша обвили струи необузданной силы и энергии. Он с наслаждением потянулся, и на мгновение показалось, что кости его старого тела лопнули, как струны.

Пройдёт совсем немного времени, и островитяне узнают, что у их благословенной земли появился защитник. И назовут его словом, доселе звучавшем в их языке: «nadaig». Защитник.

А сейчас Матео улыбался. Слезинка скатилась по обветренной щеке и застыла в складке у рта. Больше нет Морского Дьявола. Есть только он, Годиш, и его огромная любовь к земле и маленькому отважному народу, что молится доброй душе земли, душам воды, ветра и огня.