Ошеломлённый Годиш вновь и вновь пересчитывал чудом выживших. Их было всего пятеро, вместе с ним. Из почти семи десятков бывалых моряков всей эскадры. Пятеро. Они вскарабкались на обломок мачты с перекладинами и остатками бортов и теперь обессиленно сгорбились, по-прежнему цепляясь за верёвки. Этьен мрачно хохмил над бледным Аленом, пока укладывал ему на место торчащую из голени кость. Тот умудрился сломать ногу и теперь лежал, сжав губы. Его чёрные глаза казались совсем огромными. Единственный из гребцов, кто выплыл, молодой Жирар, молился Озарённому.

— Дьявол обокрал даже моё брюхо, — Люка похлопал себя по некогда солидному животу и сардонически усмехнулся, — трёх десятков фунтов как не бывало.

Перед длительным плаванием моряки всегда отъедались на четыре, а то и на все пять десятков фунтов как раз для таких случаев.

— Отрастишь новое, когда выберемся из этой дьявольской таски.

Все уставились на Алена. Выбраться из-под кулака самого Дьявола было не так просто. Недаром эти воды звались Треугольником Дьявола: каждый моряк знал, что стоит попасть сюда, как воды превращаются в лабиринт, двери которого захлопнулись навсегда. Навсегда. Лихая надежда проскочить, лелеемая командой, не оправдала себя. Жирар всхлипнул.

— Отбой!.. — громче обычного рявкнул Годиш. Боковым зрением он видел рогатых белоглазых тварей, что прятались в пенных шапках угасающего шторма. Он зло сплюнул в воду и сел поближе к Алену.

Кромешная беззвёздная ночь поглотила всякое свидетельство трагедии «Морского Льва».

Ночью Годиш с Аленом сверяли маршрут со звёздным небом и негромко говорили. На рассвете, не сговариваясь, Люка с капитаном бросились в воду собирать обломки судов и всё, что могло пригодиться. Им удалось найти ещё обломки бортов и обрывки паруса.

Треугольник Дьявола, словно в насмешку, оставил несчастным только раскалённое белое солнце и штиль. Вода будто стремилась застыть в зеркальную блестящую слюду.

Муки жажды лишали покоя. Жирар несколько раз бросался пить солёную морскую воду, давясь, фыркая, захлёбываясь, и Люке ничего не оставалось, как флегматично лупить парня, буквально выколачивая из него выпитое.

— Слы, желудок, ты как я делай, — Этьен набирал широкими ладонями пригоршню и пил. — Не больше горсти за день, кому говорю!

Его примеру следовала вся команда.

Уже к вечеру под всё ещё бодрую ругань Этьена команда закончила мастерить навес на импровизированном плоту. Хвала Озарённому, теперь у них появилась какая-никакая защита от солнца.

Для экономии сил мачту решили пока не ставить.

Молитвы Озарённому становились реже и тише.

У Алена, укрытого в скудной тени, вокруг перелома разрослось воспаление, и за какие-то двое суток рана свалила его, заставляя стонать.

Запасы продовольствия ушли в пучину вместе с кораблем, командой, да и всей эскадрой. Следом за ними погрузились и надежды на благостное будущее сухопутной крысы, но капитан Годиш сохранил хладнокровие. Охрипшим голосом он подхватывал байки Люки, расписывал будущие богатства и славу. Всё, что он мог сделать, — напоминать, ради чего им стоит жить. Окружённые попеременно ночной тьмой и ослепительным солнцем, влекомые течением и ветром, робеющие перед бездной, боящиеся и шума, и тишины, они за каких-нибудь три дня окончательно превратятся в мертвецов, если пойдут на уступки отчаянию и не вооружатся упрямой волей к жизни, сохранив дисциплину и трезвость ума. Но Годиш отчётливо понимал — тех, кого не смыло за борт сразу, теперь сводят с ума светило и мелкие твари, смотревшие из воды на моряков их собственными глазами. Не переставая, он всё твердил себе, что именно по его вине из двадцати двух моряков «Морского Льва», бравых парней, осталось четверо, и вот теперь глаза их нехорошо мерцали зарождающимся безумием.

Было решено блюсти строгий распорядок дня, чтобы сохранить рассудок.

Теперь же он сидел на плоту с замотанным лицом и в который раз прокручивал в памяти момент, ставший переломным для него и для всей команды. Ален мирно дремал, чуть касаясь плечом его бедра, и казалось, что всё будет хорошо. Капитан и сам задремывал, но память продолжала преследовать его даже во сне.

«Морской Лев» только что вернулся с богатой добычей из затянувшегося плавания. Команда традиционно отмечает событие застольем, вот только в кувшинах вместо эля плещется ключевая вода, и она пьянит почище любого дурмана. И вечером, как всегда оставив команду дальше пировать в трактире, Ален с Годишем сбегают из крохотной душной Серены, подальше от запаха смолистых досок и стонов рабов, которые не смолкают ни днём, ни ночью, в своё излюбленное место.

Голова Годиша лежит на коленях Алена. Шершавые ладони гладят его щёки. Он жмурится и почти не чувствует тяжесть рук Алена на своей голове. Их молчание разбивают только резкие крики козодоя, странно похожие на звон капель. Ален оттопыривает нижнюю губу и выпускает к звёздам струйки белого дыма. Он рассеянно перебирает тёмные волосы капитана и думает о чём-то своем.

— Матео, тебе зачем серьги? Куда тебе столько?

— Единственно для того, чтобы нравиться своему квартирмейстеру, что за вопросы?

В темноте не видно, как закатывает глаза Ален, но едкая струя табачного дыма бьёт прямо в ноздри, и Годиш кашляет. Оба смеются.

— Гребцы поговаривают, что продеть столько серёг в уши — жертва боли Озарённому, что золото — Его знак. И что только приняв жертву, Он охранит твои тело и душу…

Глаза Алена блестят в ночи.

— Вздор какой. Впрочем никого не надо переубеждать. Скажу по секрету, мой расчёт сугубо житейский — я не хочу быть погребённым в море. Похорони меня на суше и оплати все расходы этими серьгами…

Ален сталкивает его с себя, прыгает сверху и начинает сердито целовать, чуть прикусывая его бородатое лицо…

Первым поднял оружие гребец Жирар, самый молодой и отчаянный. Страх смерти, жажда и солнце лишили его способности мыслить трезво. Даже будучи рабом, он никогда не оказывался в столь жутких обстоятельствах, и Годишу пришлось надавать ему варкулей вполсилы, чтобы унять. Уже после первого звонкого шлепка Жирар опомнился и заскулил, потирая красную шею. На всякий случай капитан отобрал у него ятаган и пообещал вернуть уже на суше.

От шуточек Этьена веяло жутью, а Люка совсем скис. Ален забывался коротким беспамятством. К ночи третьих суток его начал бить жестокий озноб. Нога отекла и блестела на солнце. Все понимали, что это значило, но капитан не сдавался.

Люка с Жираром перестали отвлекать друг друга разговорами и попытались заняться рыбалкой, на что у них ушли последние силы. Но без наживки рассчитывать было не на что.

К концу пятых суток они ели ремни и ботинки. Капитан разрезал ятаганом в мелкое крошево размоченную в холодной воде кожу и выдавал команде горстями. Кашляя, плюясь, чертыхаясь, они глотали, не жуя, отвратительную солёную массу. Они были так голодны, что их животам было всё равно, чем заполнять пустоту.

После недолгих сомнений чёрствый Этьен всё же присоединился к молитвам Жирара.

Годиш проводил всё время с Аленом, хотя только и мог, что поливать его раскалённую голову водой. Стремительно высыхая, она оставляла белоснежные сухие разводы на блестящей коже лба.

Казалось, вода забирает с собой и крупицы жизни Алена. Он больше не приходил в сознание. Беспомощность перед ликом грозной смерти лишала капитана остатков твёрдости, и он всё чаще отворачивался к борту, не убирая руки с горячего лба Алена. Команда делала вид, что не замечает, как подрагивают его плечи и как всхлипы перебивают хриплое дыхание.

— Держись, братишка. И не такое проходили, да?

Этьен с Люкой многозначительно переглянулись. Им не нужно было называть вслух происходящее. Смерть Алена была только вопросом времени. Как впрочем и смерть каждого на этом плоту.

Капитану снится холодное озеро у замершего водопада. И тишина. Сердце сжимается от неведомой тоски. В застывшей природе звучит только смех Алена.