Константин не меняется в лице, когда тёплая смола пропитывает повязку. Не меняется он в лице и тогда, когда глубокие тени вокруг его глаз становятся совсем чёрными. Только кисть, перебирающая ставшие почти красными волосы Анны, тяжело опускается, еле шевеля пальцами.

—…Молока больше нет. Он выдержит? — кажется, это грубый голос Мев.

—…достаточно, иначе не получится, — Катасах какой-то холодный и чужой.

—…сколько нужно…бери, — на грани слышимости бормочет Константин.

Мев поглощает невесть откуда взявшаяся волна сочувствия, и вот уже усиливаются тонкие нити страдания, облекаются силой её участия в боль и безысходность, и большие чёрные глаза блестят от слёз…

Катасах взял её на руки.

— Много, слишком много боли даже для тебя, minundhanem. Идём на воздух, — она прижалась к нему, как щенок вайлега.

Внимание к происходящему можно сравнить с азартом. Мёртвый король жадно следит, как Мев погружается и усиливает бездну чужого отчания, многократно, чрезмерно, возводя целый мир горечи на осколках воспринятого страдания.

Как Катасах сдирает с себя сострадание, пеленой кутающее разум, делающее нетвёрдой руку, от чьего движения зависят две крохотные жизни.

Как смазывается суета Нанчина, и он превращается в Молчаливого Вождя Людей Тени, самого странного племени острова. Вождя, что был слугой почти всю свою долгую жизнь.

Бывший Винбарром уселся на опустевшем алтаре и ненасытно внимает, впитывает в себя соки нового мира, текущие в его людях. В тех, кто ими остался. Или стал.

Когда в хижину заходит Сиора, стёршая-себя-в-скорби-Сиора, она спотыкается о его нечеловеческий взгляд, в котором безумие Верховного Короля сплетено намертво с нерождённым Хранителем, причастившимся от каждой угрозы, зависшей над его землей, над счастливыми землями детей Тир-Фради.

— Уйди, — нетерпеливо машет он ей, и Сиора переводит с него воспалённый взгляд на молодого человека в бинтах.

Мёртвый король смотрел, как Сиора ухаживает за убийцей всего её клана, почитая эту заботу за очередной бесчеловечный урок нелюдимой. Считая её глазами трупы, глядя невинностью из распахнутых век Самозванца .

Ему было невдомёк, что можно быть всеми одновременно, ощетиниться правотой и поражать ею безоружных униженных противников, коих истина и выбрала своим постыдным рубищем. Зрелище столкновения истин полностью захватило его. И неспособный больше сдерживать эмоции, он вышел из хижины.

Ту, что была Мев, нежил на руках Катасах. Словно не было свёрнутого в человека вихря клубящегося Рассоздания, словно не было страшной силы, еле держащейся все эти десятилетия десятилетий в слабом теле той, что была нелюдимой.

— Она такая маленькая, такая хрупкая, — Катасах гладил её за ухом.

— И любит бабочек, — проскрипел Мёртвый король. — Нужно было умереть, чтобы понять, как тебе удалось…

— Пустое, — замахал руками целитель. — Постереги, пойду проведаю её. Их.

Он пришёл ребёнком, когда остров уже знал Мев. Теперь сам он — остров во многом благодаря ей. Но даже сейчас он не может сказать, кто такая и какова она. Мир знает Мев такой, насколько та позволяет себя знать. Бывший Винбарром рассеянно гладит её холодную бледную щёку. О, что бы ни происходило — это всего лишь очередной сон Мев. Теперь он точно был в этом уверен.

Мёртвый король не слышит слабые, но отчаянные крики. Их слышит она, и этого достаточно, чтобы провалиться сквозь вязкие реальности именно в эту, размежить тяжёлые веки и, опираясь о стену, войти в хижину.

Песня смерти звучит отчётливо, звеня в костях хранительницы мудрости. Точка невозврата. Нужно, нужно показать им, что мы ещё поборемся, и что надежда… Мев слушает в рёбрах Анны. Сердце покинуло их, в предрассветный час вылетев пёстрой птицей через ноздри. Страх отпустить говорит из губ бывшего Самозванца. Мельчит дробью вопросов с очень простыми и страшными ответами. Мев не умеет такое сказать. Её губы двигаются в такт его вопросам, но она не знает нужных слов. И только вбежавший Катасах наконец называет:

— Мы сделали всё, Константин. Всё, что могли.

Он только исходит волокнами боли, но они безвредны для Тир-Фради. Наконец безвредны. Хранительница мудрости отводит глаза, спрашивая себя, а всё ли возможное она сделала, чтобы on ol menawi жила.

— On ol menawi была достойным соперником, — скрипуче тянет Винбарр, поджимая губы и отворачиваясь, отвлечённо глядя куда-то поверх Анны.

Катасах качает головой, невесомо ведёт ладонью по плечу Константина и уводит Мев на улицу.

— В такие моменты не стоит жалеть о несделанном, — Винбарр зачем-то всё ещё здесь. — Возьми её на руки. Будь с ней, пока она ещё может тебя чувствовать.

Мальчишка, едва не раздавленный обрушившимся на него могуществом. А что он, бывший Винбарром, сделал для того, чтобы renaigse мудро распорядился полученным?

Винбарр встаёт за его спиной, опускает тяжёлую руку на плечо. Молчит. Слушает.

Его ртом говорит сама Боль, и мёртвый король чутко и внимательно слушает, положив другую руку на собственное сердце, пылающее льющейся через край новой жгучей жизнью.

Его ртом говорит рождённая самими Отчаянием Мудрость, и он просит бывшего Винбарром отправить его вслед за своей minundhanem. И тот не вправе отказать.

— Иди за ней, — мёртвый король обнимает сердце мальчишки renаigse так, как ни одна рука в жизни не обнимала его собственное сердце.

И Константин уходит за ней.

А бывший Винбарром задумчиво смотрит

ему

вслед.

========== 22. Новое Начало ==========

Комментарий к 22. Новое Начало

¹ Renaigse — чужак

² Minundhanem — наречённая/-ый возлюбленная/-ый, священный союз

³ On ol menawí - связанный с Тысячеликим богом

⁴ nadaig - чудовище-хранитель острова

Большие ладони с изящными пальцами перебирали потемневшие волосы хранительницы мудрости, как бы невзначай задевая цветущие рожки. Она свернулась калачиком на руках Катасаха и мирно посапывала, уткнувшись холодным носом ему в живот.

Где бы сейчас он был, не найди его Мев в глухом посмертии? Он ласково коснулся изогнутого рога.

Небо робко розовело сквозь прозрачные беззащитно-голые деревья.

Или ему казалось, или земля начинала посыпаться, разделяя и очищая смешанные в грязное месиво краски.

Люди говорят, самый тёмный час всегда — перед рассветом. Катасах вздохнул.

Если бы мог, он сейчас напился бы с Винбарром где-нибудь на болотах, выпуская скопившееся напряжение, как в старые добрые времена. Наивысочайший сначала слушал бы его горячие речи, молча стуча своей плошкой об его, а после попенял ему за то, что тот подъел местные кривые грибы, и им нечем теперь закусить. И наверняка бы боднул из хулиганства. И он тогда пьяно схватил бы его за рога, и они устроили мальчишескую возню на краю топи. Взрослые люди!..

И каждый был бы благодарен другому за возможность разделить своё непроизносимое, избегающее называния, бремя…