Многолетняя практика показывала: ко всему мог приспособиться человек, всё простить себе мог он. И даже к таким обстоятельствам, к такой страшной судьбе, как сейчас на Тир-Фради, были готовы силы его рода, его клана Речных Целителей. Но были ли готовы его люди?

Вдалеке поднимались дымы Веншавейе, и он зашагал в родную деревню, покачивая перьями на шлеме.

Мёртвому вождю нравилось чувствовать себя живым, и он шёл, широко шагая. Только одно расстраивало Катасаха: трава никак не вминалась под его порывистым шагом.

Он поджал губы и вызвал в памяти все те причины, по которым двигался вперёд.

Прежде всего, он — вождь, пусть даже мёртвый. И он отвечал за благополучие клана. И неважно, что он больше не жил в привычном понимании.

Он — лекарь, и как будто бы очень даже неплохой. И его дело — исцелять тела и души тех, кому ещё можно было помочь.

Он — наставник. И он будет передавать свои знания до тех пор, пока его смогут слышать.

Катасах потёр переносицу и ругнулся, споткнувшись о заброшенный муравейник.

Как оказалось, мысли о долге, подкреплённые переживаниями, заземляют, как будто овеществляют и облекают плотью устремления. Он зашагал веселее.

Он — мужчина, который осознал собственное право на счастье. Ему померещились застывшие в мольбе глаза Мев. Он обязательно вернётся и будет наполнять солнцем мрачный мир их будущего.

С юных лет, когда он только приступил к служению лекарем, перевязывая как-то одного из Воинов Бури, он понял: любовь всегда действие.

И Катасах начал учиться совершать поступки, утверждая и подкрепляя свою любовь к родному острову. Любовью вместе с нитками он сшивал порванные мышцы, любовью скреплял раздробленные кости под повязками, любовью заговаривал хвори покидать измученные тела и ослабшие души. Тир-Фради — это они, люди и звери, цветы и листья, связанные друг с другом, единые в порыве иметь право на жизнь, идти, оставляя следы, да в конце концов, просто быть. Любовь была единственной причиной, которой он оправдывал мир и себя самого. Даже когда получал в печень кованым сапогом бившегося в агонии контрабандиста или когда сдуревшая от боли андрижица поднимала его на рога.

Любовь же помогала собирать в корзину хрупких жёлтых бабочек для Мев. И любовь открывала глаза его сердца на грозную истинную суть нелюдимой Мев. Он спрятал улыбку и ускорил шаг.

В деревне целитель сразу же направился в свой бывший дом, в главную хижину. Было сумрачно, холодно и довольно уныло. Повсюду были разложены пахнущие хвоей вещи Айдена. Чего-чего, а чистоплотности ему было не занимать. Айден сидел на циновке в темноте и толок в ступке какую-то соль.

— Ну здравствуй, — проговорил Катасах. При малом освещении могло показаться, что он словно никуда и не девался, будто уехал, и будто вернулся.

Айден вздрогнул.

— Учитель?! Как такое может быть? — он вытаращил прекрасные поблескивающие глаза.

— Главное — захотеть, — тихо ответил Катасах и внимательно посмотрел на воспитанника. — Как поживаете?

Айден начал жаловаться и рассказывать, с каким трудом они сводят концы с концами, какой бесплодной и злой стала земля, сколько хворей разом начали атаковать оставшихся в живых, и что на Советах все очень мрачно и безнадежно.

Речь ученика лилась неестественно ровно, хоть и эмоционально в нужных местах. Но не было слышно боли сердечной, слова сыпались как отмершие осенние листья, они не были вырезаны на его, Айдена, костях. Катасах внимательно слушал и не улавливал ни малейшей вовлечённости молодого человека в решение названных бед.

— У тебя всегда было плохо с пониманием, где кончается чужое и начинается твоё. И где чужое становится твоим. Да и вообще, надо было сразу сказать: я выбрал тебя как самого бестолкового и негодного изо всех кандидатов в ученики. И могу с радостью отметить, ты стал неплохим лекарем. Что у тебя с лицом?

— Эта сумасшедшая кривоногая ведьма покалечила меня! — вспыхнул он и приблизил курносое лицо к коптящему огоньку лампы.

Каменная и глиняная посуда с коротким злым свистом полетела в молодого вождя Речных целителей.

Бабах! Об голову Айдена разбилась плошка с серным порошком. Бабах! Ступка рассекла бровь, и брызнула оранжевая кровь. Бабах! Большая миска глухо ударила в грудь. Когда посуда кончилась, Катасах стоял и оглядывался в поиске доступных предметов и тяжело дышал.

— Меня только-только оплакали, Винбарр еще не успел остыть, а ты уже прибежал к Мев. Я всё видел, Айден. И я бы убил тебя, сучонок. И не раз. Но нам, лекарям, к сожалению нельзя убивать. Я вот что решил. Ты будешь жить, чтобы трудиться во благо клана, а я при каждой встрече буду разбивать тебе рожу. Просто потому что могу, — Катасах пожал плечами и отправился к выходу. — И ведь знаешь, что странно — мне начинает это нравиться…

— Но учитель! Ты же был таким славным, таким добрым человеком! Почему ты стал…таким? Что изменилось?.. — Айдена бил озноб, он беспокойно смахивал дрожащими руками кровь с бровей.

— А я умер, — безразлично ответил Катасах.

***

— Мев идёт! Нелюдимая Мев здесь! — Совет, вернее, его остатки, оживился.

— Она сама идёт! Сама!

Нанчин вбежал в Хижину Совета, огляделся, потом выбежал и вернулся, кряхтя, с огромной кособокой чашей. Верховный Король Данкас встал.

— Как поживаешь, молчаливый брат? — он обнялись с Нанчином и похлопали друг друга по плечам, едва зловонная ёмкость встала в центр хижины Совета.

Нанчин махнул кому-то рукой, потом радостно потёр руки и жестом попросил Верховного Короля сесть.

Мев шла, покачиваясь, придерживаясь за одной ей видимые руки умерших и не отошедших. Заместитель торопливо открыл перед ней двери и начал раздавать присутствующим плошки. Поднялся ропот. Хранительница мудрости подошла к Данкасу.

— Да не отвергнет земля твоих даров, О Верховный.

— Здравствуй, Хранительница Мудрости! Ох, Мев, как нам всем тебя не хватало! Садись-садись. Ты стала совсем… …у тебя рожки цветут. Очень необычно. В такое-то время. Что с тобой стало? — он приобнял Хранительницу Мудрости, впрочем достаточно целомудренно, чтобы кончик его плоского носа находился в безопасности.

Верховный Король задумчиво рассматривал почерневшую руку, мял кожу вокруг незаживающей раны.

— Твоё сердце больше не стучит, жрица. Но вот эти твои рожки, они сбивают меня с толку, понимаешь? Если бы Катасах был здесь, Катасах смог бы точно установить, что с тобой, — Данкас прикрыл рукой лицо, деланно поправляя корону и крепко сжимая уголки глаз. — Хранительница Мудрости, у меня ничего не получается. Я не могу править, Мев. Не моё это. Одолжи Нанчина что ли… Меня даже некому заместить здесь.

Нанчин протянул ему плошку, полную дурно пахнущего зелья.

— Мев пришла, чтобы говорить с Советом, — она взяла его за руку и погладила, — мы всё изменим, Данкас.

Мев развернулась к Совету и велела:

— Пейте, вожди, пейте, жрецы. Вы должны уметь услышать и уметь сказать. Вы ничего не сможете, если не выпьете.

— Пейте, — разрешил Данкас. — Это же Мев.

Зашуршали охранные жесты над чашами, Нанчин собирал пустые плошки.

Хранительница мудрости тяжело опустилась на циновку около Данкаса и уставилась в центр хижины, будто там находился кто-то ещё. Кто-то очень важный. Кто-то всем нужный. Она иногда лукаво улыбалась и опускала глаза, но снова возвращала взгляд.

Верховный Король Данкас вытер рот, и спустя несколько коротких приступов рези в животе, наконец увидел высокую фигуру в шлеме из черепа тенлана в центре хижины.

Мев встала, опираясь о камень Данкаса и прокричала:

— Катасах теперь с нами, Катасах пришёл, чтобы говорить!

Поредевшие ряды живых вождей одобрительно зашумели, и Мев послышался звук молодой листвы в их гуле. Нанчин погасил лишние огни, взял её под руку и повёл к выходу.