Брат Колен сделал протестующий жест.

- Нет, не горячитесь напрасно, святой отец. Я всецело разделяю ваши тревоги за судьбу нашего бедного монастыря. И только забота о его доброй славе побудила меня начать этот неприятный разговор. Мелкие нарушения устава меня не волнуют. Но поведение брата Жозефа… это уже не мелкие нарушения. Его безумные и дикие поступки бросают тень на всю нашу братию. Ему можно было бы простить многие грехи. Но эта его странная склонность выставлять напоказ свои необдуманные поступки! Эта его манера говорить всем грубости в лицо, будь то даже знатные и благородные сеньоры…

- Прошу вас, Колен, - горячо прервал его настоятель. – Будьте снисходительнее к его беспокойному нраву. Жозеф – художник. Им свойственно совершать безумства.

- Ульфар – тоже художник. Но он ведет себя вполне прилично, - холодно возразил монах.

На несколько мгновений в комнате повисло тяжелое молчание.

- Хорошо, - сдался наконец аббат. – Что он натворил на этот раз? В чем вы его обвиняете?

- До меня дошли слухи, что он покинул праздник в самом разгаре и увел с собой одну из дочерей сеньора де Сюрмона. Не слишком-то прилично и не слишком вежливо гулять по ночам с благородной девицей. И ради этого убегать с графского праздника без извинений и объяснений.

- О чем вы говорите? Жозеф – воспитатель бедных девушек. Я уверен, что он всего лишь проводил мадемуазель де Сюрмон до замка. Его долг – заботиться о юных девушках.

- Я в этом не сомневаюсь, - резко ответил брат Колен. – Как вы не понимаете! Меня нисколько бы не заботили его сумасшедшие выходки, если бы они не вредили славе нашей обители. Да, я способен понять и простить многие человеческие грехи. Люди слабы и неразумны. Но почему брат Жозеф не может окутать свои поражающие приличное общество приключения завесой тайны? Зачем ему непременно выставлять свои дикие капризы на всеобщее обозрение? Ведь тем самым он наносит непоправимый ущерб всем нам и нашему святому монастырю!

- Боже мой! – воскликнул отец Франсуа. – Мне хорошо известно все это. Но чего вы от меня хотите?

- Хочу, чтобы вы проявили суровость к брату Жозефу. Впрочем, о чем я говорю? – задумчиво произнес брат Колен, как бы обращаясь к самому себе. – Вы готовы проявить ее к кому угодно, но только не к нему…

Взор настоятеля вспыхнул от гнева.

- Вы хотите сказать, - с жаром воскликнул он, - что я несправедлив?! Что мое особое отношение к Жозефу заставляет меня проявлять к нему преступную снисходительность?! Вы хотите сказать, что я слишком люблю его, чтобы наказывать за тяжкие проступки?! Что я плохо исполняю свои обязанности?!

Несмотря на вспышку настоятеля, брат Колен по-прежнему оставался спокоен.

- Вы сами это говорите, - ответил он, равнодушно пожимая плечами. – Если это не так, то почему тогда вы так взволнованны?

- Кто дал вам право осуждать вашего настоятеля?! Оставьте меня, я не желаю больше слушать ваши упреки!

- Я думал, - сказал Колен, вставая со стула и направляясь к двери, - что наша старая дружба и долгие годы нашего знакомства дают мне это право. Но оказывается, вам не нравится выслушивать правду, которая необходима для славы нашего святого дела…

- Постойте, - внезапно остановил его аббат, раздражение которого утихло так же быстро, как и вспыхнуло. – Вы правы, друг мой, вы совершенно правы. Я ослеплен своей любовью… Жозеф мне как сын… Я поговорю с ним. Я обязан быть суровым и справедливым, когда дело касается нашей святой веры. Благодарю вас, что напомнили мне о моем долге.

- Я надеюсь на ваше благоразумие, святой отец, - сдержанно ответил брат Колен и с поклоном вышел из кельи.

Немного успокоившись после жаркого спора, отец Франсуа вышел во двор монастыря и неожиданно увидел там Жозефа. Сарацин сидел под большим раскидистым деревом, обняв колени руками и низко опустив голову. Голые, узловатые ветви, чуть колеблемые зимним ветром, бросали на его растрепанные волосы неверные, пляшущие тени. Пугающая неподвижность и напряженная поза монаха говорили о глубокой задумчивости и печали.

При виде брата Жозефа выражение лица настоятеля сразу смягчилось. Он тихонько подошел к сарацину и положил ему руку на плечо. Тот резко вздрогнул и вскинул на аббата глаза, полные мрачных, кошмарных снов…

- Ах, это вы, отец Франсуа… Я не слышал, как вы подошли.

- Потому что вы слишком много витаете в мире грез, - покачал головой настоятель. – Но жизнь – это не волшебный сон, Жозеф.

- О, нет, - тихо отвечал он, все еще продолжая размышлять над чем-то далеким. – Это кошмарный сон…

- Зачем вы вчера, как безумный, убежали с праздника и увели с собой мадемуазель де Сюрмон? Надеюсь, с ней ничего не случилось, и вы проводили ее до замка?

- С ней? С ней нет… ничего. Я не мог оставаться на этом проклятым пиру. Мне было душно. Да и ей нечего было делать среди пьяных и диких сеньоров…

- Вы правы. Это отвратительное зрелище для молодой девицы. Но и вы тоже хороши. Я не узнаю вас! Прежде вы никогда не позволяли себе выпить лишнего… Что же случилось теперь? Вы были пьяны и нагрубили баронессе де Кистель. Я видел, как она отошла от вас вся в слезах…

- Сначала она наговорила мне грубостей. Вы знаете Сесиль. Она ненавидит меня. Что я могу поделать?

- Послушайте, Жозеф, - начал настоятель, садясь рядом с ним. – Так нельзя. У каждого из нас есть обязанности перед ближними. Мы должны уметь сдерживать свои порывы, ведь мы не дети. Нужно следовать не только своим желаниям и капризам, но и долгу.

- Я не хочу знать никакого долга! – воскликнул сарацин. – Я не хочу быть вежливым и лицемерным! Не хочу говорить любезности тем, кого я ненавижу! Я не хочу жить и умирать во имя чего-то. Разве я пророк или праведник? У меня нет желания страдать за веру. Я готов приносить жертвы только ради своих витражей… Я не хочу никого слушать! Я хочу лишь жить, как мне подсказывает мое сердце. Мне нужна свобода. Мне нужно иметь возможность следовать каждому своему безумному капризу! Каждый раз, когда я не следую ему, в моей голове умирает один прекрасный набросок… О, поймите, я не могу делать то, что нужно людям! Я должен делать лишь то, что диктуют мне мои сверкающие грезы… Почему вы хотите видеть меня другим? Я такой, какой я есть. Наверное, таким меня любить невозможно… Но мне нужна свобода. Если бы вы знали, что это такое… Но вам известен только долг и необходимость.

- Откуда вам это может быть известно? – пылко перебил его отец Франсуа. – Что вы знаете обо мне? Что вы знаете о моей предыдущей жизни, в которой еще не было вас? Что вы знаете о моих мечтах, о моих желаниях и чувствах? Да всю свою жизнь я ненавидел долг и принуждение! Я искал чистых радостей и счастья. А счастье – это свобода, которая всегда была целью и смыслом моей жизни. Я не хотел быть связанным чувствами, обещаниями и клятвами. Я хотел парить и летать, как небесные птицы под облаками. Я хотел мчаться на коне, чтобы встречный ветер бил мне в лицо, наполняя мою душу восторгом и ощущением безмерной радости. Я мечтал броситься в светлые лучи солнца и раствориться в них!

Настоятель встал, глядя на бескрайний горизонт, раскинув руки, готовый, как в юности, броситься навстречу желанной и недостижимой свободе. Его восторженный взор пылал. Лицо сияло на миг вернувшейся молодостью и вдохновенным светом.

- Нет, вы не понимаете, - грустно улыбнулся брат Жозеф. – То, что я чувствую, это совсем другое… Я не смогу стать свободным, пока буду слышать все эти резкие звуки, видеть все эти нестерпимо яркие краски! Они причиняют мне ужасную боль! Для меня не наступит освобождения, пока я буду чувствовать жизнь… Чувствовать вкус этого холодного воздуха, тепло этих солнечных лучей на своей коже… Пока я буду двигаться и существовать. Это невыносимо! Стать свободным – это значит навсегда выпрыгнуть из тесной тюрьмы своего тела. Это значит не чувствовать больше ни единого ощущения… О, как же вы не можете понять! Свобода – это отсутствие боли! А она в каждом моем вздохе, в каждом жесте… А теперь еще и это! Как будто раньше мне было мало страданий! Как мне вынести последнюю каплю, которая переполняет чашу!