Так я и продолжаю жить, среди сверкающих витражей и среди мрачных кошмаров моего прошлого. Сесиль по-прежнему ненавидит меня и хранит в своем непреклонном сердце старую вражду двух семей, несчастными жертвами которой все мы стали. Она вышла замуж. И теперь, вместе со своим мужем-бароном, грубым и безграмотным дикарем, пытается уже которой год отобрать у меня Волчье Логово. Я не отдам его. Не отдам, пока я жив. Мне не нужен мой старый замок, но так я смогу причинять боль им… Это не доставляет мне никакого удовольствия. С каждым годом ненависть в моем сердце становится все слабее и слабее… Я уже почти ничего не чувствую. Я медленно, но верно превращаюсь в живой труп… Иногда мне кажется, что у меня ничего не осталось. Зачем же тогда я это делаю? Зачем цепляюсь полумертвыми пальцами за старый, разрушенный замок, за эту жалкую груду холодных камней и праха?.. Я и сам давно не знаю ответа. Быть может, я не хочу, чтобы их дерзкое счастье было построено на невинно пролитой крови моей дорогой матери… Или я просто цепляюсь за свой старый замок, подобно высохшей, мертвой лозе винограда, которая вспоминает о далеких днях, наполненных светом и радостью жизни…

В последнее время мне все чаще кажется, что я тяжело болен. Безумие все крепче и крепче овладевает моим разбитым существом. Все отворачиваются от меня. Мрак и пустота царят в моей душе. Я безмерно одинок и бесконечно несчастен…

Кто я? Сеньор, потерявший все свое достояние? Жалкий монах, затерянный в тихой обители, посреди бескрайних, заснеженных равнин? Всю свою жизнь я мечтал быть только художником, но эта мечта такая же прозрачная и хрупкая, как мои колкие витражи…

Я провел в монастыре Сен-Реми несколько долгих лет, которые показались мне вечностью. Стал ли я добрым христианином? Я все еще не знаю, что ответить на это… Я хожу на мессы, я пою в хоре, торжественно вознося хвалу Всевышнему, я произношу строгие латинские слова и расписываю окна в церкви, вкладывая в них всю мою разбитую душу. Но иногда… Иногда на рассвете я обращаю лицо к солнцу, протягиваю к нему руки и читаю намаз, пока меня никто не видит. Мои поднятые ладони заливают розовые лучи зари… В эти тихие минуты мне кажется, что я слышу невнятный, далекий звон золотых браслетов…»

На этом заканчивался последний лист печальной истории сарацина. Бланш закончила читать, но продолжала сидеть неподвижно, держа бумагу в руках. Ее хрупкую фигурку тоже озаряли несмелые лучи наступающего утра.

Дочитав записки учителя, Бланш почувствовала себя старше на десять лет. Слишком много горя пережила она вместе с этим человеком, следуя мыслью за его жестокими, тяжелыми откровениями. Ее душа продолжала мучительно и страстно рваться к нему, как к единственной надежде, спустившейся в узкую клетку ее одиночества. Она продолжала мечтать о его любящем взгляде и жаждать его мрачного, жаркого пыла. Но сейчас все это не имело значения. Она не могла думать о себе и о своем огромном желании любви. Невозможно было думать ни о чем другом, пока на свете существовала такая жестокая боль. Бланш ощущала ее сильнее, чем свою собственную. В это мгновенье она поняла, что самым пламенным желанием ее сердца было не получить долгожданную любовь, а хоть на малую долю облегчить его муки! Всем своим трепещущим существом Бланш чувствовала, что она не сможет жить дальше, если не попытается сделать боль Юсуфа хоть на каплю меньше…

========== XX Старинные предания ==========

От одной крови он произвел весь род человеческий.

Библия. Деяния Святых апостолов. 17

Если бы твой Господь захотел, то Он сделал бы

человечество единой общиной верующих.

Коран. Сура «Худ». 118

Миновал праздник Рождества, и бесконечное время снова вернулось в свою привычную колею. Утихло праздничное веселье, прекратились хлопоты, и старый замок опять погрузился в туман длинных, серых, бессмысленных дней…

В то солнечное, светлое утро, когда девушки должны были вернуться к учению, Бланш была особенно бледна и молчалива. Она вся была охвачена беспокойным ожиданием встречи с сарацином. Она жаждала видеть его сильнее, чем верующий желает созерцать образ божества. Ее дни без Юсуфа стали мертвыми и темными. Но она и боялась встречи. Сможет ли она найти подходящие слова утешения? Ее слабые силы представлялись ей ничтожны-ми по сравнению с его огромным горем…

Вся зала была залита теплым солнечным светом, в желтых лучах которого медленно плясали мелкие пылинки. Учитель был уже здесь. Он показался Бланш все таким же усталым и задумчивым, как раньше. Но как счастлива была она, видя его измятую сутану, смуглое, небритое лицо и рассеянный взгляд! Ей казалось, что на свете не было более знакомого и родного лица. И хотя они познакомились так недавно, его таинственный образ уже вызвал в душе у Бланш тысячу разнообразных впечатлений, которых хватило бы, чтобы заполнить целую жизнь…

Сегодня она не могла дождаться конца урока. Возле ее трепещущего сердца покоились старые листы, вместившие длинную историю страданий и пролитой крови. Бланш чувствовала прикосновение жесткой бумаги к своей нежной коже, и это странное ощущение наполняло ее смутным восторгом и впечатлением причастности к его жизни.

Когда занятие было наконец окончено, и Клэр радостно упорхнула из залы, Бланш медленно подошла к учителю и, вынув из-за корсажа листы, заботливо перевязанные веревочкой, протянула их ему.

- Ты уже прочла? – удивился сарацин, пристально глядя на нее.

- О да! – отвечала девушка. – Я не могла от них оторваться! Я почти не спала… Мне не выразить словами, как меня потрясли ваши несчастья! Мне больно даже думать о том, как вы страдаете! Увы, что я могу сделать, чтобы хоть немного облегчить ваши муки? Это ужасно! Это несправедливо! Сколько горя обрушилось на вас! Как вы одиноки и несчастны!

С этими словами Бланш порывисто схватила руки сарацина и прижалась к ним пылающим лбом, окутав их своими мягкими, светлыми волосами.

Он смотрел на нее с глубоким удивлением, и в первую минуту даже забыл отнять руки.

- Невероятно! Что с тобой? Почему ты так сильно жалеешь меня? Твоя жизнь полна беззаботных забав и детских шалостей… Какое тебе дело до моих страданий? Я безумец и убийца. Что тебе до меня? Да и к чему мне твоя пустая жалость? Что она может изменить в моей горькой жизни?..

Бланш подняла на него глаза, в которых застыла глубокая тоска, и тихо проговорила:

- Неужели же ничто на свете не сможет излечить вашу жестокую боль? Если бы я только знала, как это сделать… Я отдала бы все, что у меня есть, за то, чтобы в ваших глазах хоть однажды сверкнула радость…

- В мире нет того, что могло бы утолить мою тоску, - отвечал сарацин. – Я сам не знаю, что мне нужно… Я знаю только, что я несчастен. Но никому из людей неизвестно, как сделать меня счастливым… Даже самому Богу.

- Что это? – вдруг спросила Бланш, глядя на его руку.

Все пальцы и ладонь монаха были покрыты мелкими ранками: порезами и ожогами. Некоторые раны были еще свежими, другие, напротив, уже затянулись и превратились в едва заметные шрамы.

- А, это, - улыбнулся он. – Это витражи. Я очень люблю их. Но они, видно, не платят мне тем же. Они, как капризные дети, которые не слушаются своей заботливой матери…

- Те, кто любят, тоже иногда причиняют боль любимым существам, - задумчиво ответила Бланш. – Скажите, святой отец, могли бы вы рассказать мне о той дивной стране и о вашей вере еще больше, чем поведала мне ваша трогательная повесть?

- О той стране.., - его взор остановился на каких-то далеких, незримых образах. – Как давно никто не просил меня об этом…

Они сели на холодный, пыльный подоконник. Бланш приготовилась слушать, время от времени поднимая глаза на учителя. Он был погружен в дорогие сердцу воспоминания, и странные, мимолетные выражения, сменяя друг друга, быстро пробегали по его строгому лицу. Они сидели неподвижно. Сияющие солнечные лучи освещали их сосредоточенные лица.