Она была рада, что не сможет увидеть брата Жозефа целую неделю. В замке шли шумные и хлопотливые приготовления к празднику Рождества. Мадам Жанна затеяла большую уборку в старых и пыльных залах, и слуги то и дело сновали по комнатам с тряпками и ведрами в руках. В монастыре тоже готовились к великому празднику, и по этому случаю сеньор де Сюрмон отпустил Жозефа в обитель на целую неделю.

В другое время эти несколько дней могли показаться Бланш вечностью. Она хотела видеть сарацина каждое мгновенье, потому что ей казалось, что он принес в их мрачный замок дивный и яркий свет своей страны. А еще потому, что он невольно занял в ее воображении место великого Саладина, и все ее восторженные мысли устремились теперь к строгому и суровому учителю.

Но сейчас она не смогла бы встретиться с ним без глубокого волнения. Она не смогла бы посмотреть Жозефу в глаза. Ей нужно было знать, чем закончится всецело захвативший ее душу рассказ. Бланш мучительно боялась встретить там что-нибудь такое, что могло бы разрушить ее пламенные грезы и мечты о сарацине. Ей невыносимо было думать, что этот мрачный человек виновен в преступлениях, которые навсегда могли бы отвратить от него ее чуткую душу. Воображая себе ужасные деяния и тяжкие грехи, о которых он говорил, Бланш уже заранее с жаром искала им тысячу оправданий…

Страницы, прочитанные ею вчера, вызвали у девушки только восторг и сильнейшее сочувствие. Сказочное повествование сарацина о далеком и прекрасном Аль-Андалусе погрузило Бланш в чарующие и яркие грезы. А правдивый рассказ о его первых, детских несчастьях и презрении окружающих людей вызвал у нее горячую жалость, глубокое сострадание и пылкое желание утешить юного Юсуфа в его наивных горестях.

Наконец, короткий зимний день начал клониться к закату, и Бланш с замирающим сердцем бросилась к себе в комнату и затворилась там с пылким желанием продолжить прерванное чтение. Она торопливо отыскала место, на котором остановилась вчера, и снова погрузилась в волшебный мир, созданный воображением сарацина:

«Среди всеобщего презрения и редких радостей, подаренных мне судьбой, проходили юные годы моей жизни. Поглощенный глубокими книгами отца Франсуа, пылкими рассказами моей матери и, сильнее всего, своими безумными набросками, я даже не заметил, как из восторженного ребенка превратился во взрослого мужчину.

Несмотря на то, что мне уже довелось столкнуться с несправедливостью и жестокостью мира, я все еще был полон светлых надежд и не лишился доверия к людям. Моя наивная, полудетская душа всегда была открыта для глубокой любви, тихих радостей и спокойного счастья.

Пока никто не будил скрытое во мне опасное чудовище, оно мирно дремало где-то в затаенных глубинах моего существа. Почти ничто в моем поведении не отличало меня от других людей. Иногда я думаю, если бы судьба моя сложилась иначе, и меня не постигли такие мучительные и страшные удары, быть может, разрушительная сила, затаившаяся в моей душе, никогда бы не вырвалась наружу, и я смог бы даже прожить счастливую и безмятежную жизнь… Но зачем я пытаюсь обмануть себя этими пустыми, напрасными мечтами? Безмятежная жизнь невозможна для того, кто сам носит в себе бурю!

Но в те светлые и радостные годы мое сердце все еще было полно любви и самых добрых намерений. Как я уже говорил, военные походы внушали мне отвращение. И я надеялся провести всю свою жизнь наедине с моими причудливыми рисунками. Я хотел посвятить все свои свободные часы служению моей дорогой матери и отцу Франсуа, и трепетной заботе о них. Я горячо жаждал отдать им долг любви, которой они щедро одарили меня в детстве. Ради них я сдерживал свой необузданный нрав и дикие порывы. Я хотел видеть их счастливыми и довольными моим ровным и спокойным поведением. В те дни мне часто казалось, что я жил лишь для того, чтобы застегивать браслеты на руках моей матери, подавать книги отцу Франсуа, терпеливо ухаживать за ними, если кому-то из них случалось заболеть и вызывать на их добрых лицах лучезарные улыбки.

Семья моего дяди продолжала по-прежнему иногда гостить у нас в замке. И если за это время я стал уже взрослым, то пролетевшие годы превратили во взрослых людей и моих надменных кузена и кузину.

Робер де Сойе продолжал блистать изяществом, холодностью и надменностью. Льдом и великолепной красотой сверкала и Сесиль, превратившаяся в роскошную и яркую даму.

Кузен продолжал относиться ко мне насмешливо и презрительно. Но какая чудесная и невообразимая перемена совершилась с Сесиль! При встречах со мной вся она лучилась любезностью и доброжелательством. Она разговаривала со мной мягким и приятным тоном, смотрела с нежностью и слушала с глубоким интересом. Кузина часто просила меня показать ей мои новые рисунки, и всякий раз подолгу рассматривала и с воодушевлением хвалила их.

Мы стали проводить вместе много времени. Она просила почитать ей искусные, красивые стихи или рассказать что-нибудь увлекательное. Часто во время чтения она склонялась ко мне так близко, что ее рыжие волосы касались моей щеки, и я чувствовал ее легкое, теплое дыхание…

Мне нелегко было находиться в обществе манерной и изящной Сесиль. Все женщины, кроме моей матери, которых мне доводилось встречать, избегали и боялись меня, и я не имел возможности узнать их близко. Поэтому рядом с кузиной я чувствовал неловкость и стеснение, но не смел прямо сказать ей, что меня тяготит ее общество.

Удивительно, но она, казалось, не замечала ни моей неловкости, ни кратких ответов, ни моего смятения. Я не находил себе места, а она, напротив, хотела быть ко мне еще ближе…

Однажды, когда отец с дядей уехали на охоту, мы с Сесиль сидели на полу у меня в комнате, и я читал ей страстные творения трубадуров, а она задумчиво слушала, подперев голову изящной, тонкой рукой. Лихорадочно переворачивая страницы, я читал, не поднимая глаз на свою очаровательную кузину. Мне попалось прекрасное и прочувствованное стихотворение Конона де Бетюна, где отправляющийся в поход рыцарь трогательно и печально прощается со своей возлюбленной:

Увы! Любовь, зачем ты мне велела

В последний раз переступить порог

Прекраснейшей, которая умела

Так много лет держать меня у ног!

Но вот настал разлуки нашей срок…

Что говорю? Уходит только тело,

Его призвал к себе на службу Бог,

А сердце ей принадлежит всецело.

Не успел я дочитать последнюю строчку, как ощутил у себя на плече тяжесть склоненной головы Сесиль.

- Как красиво сказано, - мечтательно произнесла она, глядя в растворенное окно. – Ведь правда, Жозеф, любить – это так прекрасно!

Мной овладело странное, мучительное волнение.

- Я ничего не знаю об этом, - резко ответил я, пытаясь осторожно высвободить плечо из-под ее головы.

Тогда она внезапно выпрямилась и быстро, как будто нечаянно, поцеловала меня в губы! Потрясенный, я смотрел на кузину широко раскрытыми от удивления и едва ли не от страха глазами. Видя, что я замер в неподвижности, она повторила свою попытку.

Не знаю, что случилось со мной в это странное мгновенье, но ее поцелуи разбудили во мне тайный, неведомый жар. Сладкий, густой туман заволок мои мысли, я почувствовал, что задыхаюсь и впился в ее накрашенные губы неистовым, безумным поцелуем… Потом я резко дернул Сесиль к себе и изо всех сил сжал ее в объятиях…

Увы, как описать то, что произошло дальше! Никогда я не думал, что минутные, пылкие порывы ведут к таким необдуманным и непростительным поступкам. Охваченный внезапно вспыхнувшей страстью, я очнулся лишь тогда, когда ужасного и тяжкого греха уже нельзя было исправить!»

На этом месте Бланш отложила записки. Она не могла читать дальше. Ее охватили противоречивые чувства, в которых она никак не могла разобраться… Так значит брат Жозеф знал, что такое тот страшный грех, которым ее всегда пугали! Значит ему довелось испытать то, что бывает между мужчиной и женщиной… Да и как могло быть иначе? Хоть он и был монахом, но все-таки он был взрослым мужчиной. А раз так, то ему были знакомы те жгучие и страшные тайны, о которых Бланш не смела и думать. Лишь глубокой, темной ночью, когда она мечтала о Саладине, ее охватывало смутное желание крепко прижаться к своему государю и повелителю, вдохновенному безумцу и мужественному защитнику. Ее и пугал, и манил темный грех, о котором писал сарацин.