Как обычно, Клэр закончила свое сочинение первой и протянула его учителю. Взяв листок, он жестом отпустил девушку.
Бланш продолжала что-то нервно писать, отирая слезы, откидывая волосы с лица и покусывая перо. Скоро Жозефу надоело ждать, и он строго произнес:
- Поторопитесь, мадемуазель. У меня еще много дел в монастыре, а у вас и так было достаточно времени.
- Я не могу, святой отец, - ответила она. – Сегодня у меня ничего не получается…
- Мне нет дела до ваших капризов, - оборвал ее сарацин. – Давайте ваше задание.
- Да пропади они пропадом, ваши книжки и задания! – внезапно закричала Бланш, разрывая листок и расшвыривая книги по комнате. – Ничего я не буду писать! Не нужны мне ваши проклятые науки! Не желаю никого слушать!
Ее глаза горели, на щеках проступил неровный, лихорадочный румянец, волосы растрепались и закрыли искаженное бешенством лицо.
Остолбеневший Жозеф смотрел на нее глазами, полными удивления и непонимания. Он мог ударить девушку, чтобы она успокоилась. Но он не хотел этого делать. Он смотрел с глубоким интересом. Что это? Где же вся ее холодность и призрачное спокойствие? Так значит вот что под ними таится. Так значит вот она какая! Строптивая и безумная, дикая и непослушная…
- Прекрати. Дай мне книги, - наконец сказал он, делая шаг к ней.
- Не смейте ко мне подходить! – истерически крикнула Бланш. – Не смейте ко мне прикасаться! Ни шагу, говорю вам! Если только вы сделаете еще шаг, если вы до меня дотронетесь, то я такое сотворю! Я вырву себе все волосы! Я ногтями расцарапаю себе лицо! Я подожгу этот проклятый замок вместе с собой и с вами тоже! Клянусь, я так и сделаю! Вот увидите!
- Да что на тебя нашло, черт возьми! Не собираюсь я тебя трогать.
- Я же сказала, что не могу писать быстрее! Не могу! Не могу! – задыхаясь, говорила девушка. – К чему вы начали меня торопить?! Сегодня я сама не своя… Все валится у меня из рук! Какой вы безжалостный! Я думала, что вы не такой жестокий, как другие люди! Но теперь я вижу: вы тоже злой и холодный!
В этот момент бешенство овладело уже сарацином:
- Послушай, несчастная девчонка! – крикнул он. – Да откуда такому жалкому и бесполезному созданию, как ты, знать, кто я! Этого не знаю даже я сам! Как ты смеешь своим нетвердым детским умом судить о моих поступках, о которых тебе ничего неизвестно! Разве ты знаешь, что такое адская боль от потери любимого существа?! Разве тебе известно, что такое предательство и вероломство?! Тебе известно, что такое беспросветное отчаяние?! А неспокойная совесть?! А груз преступлений?! Ты знаешь, что чувствует человек, заживо превращаясь в тлен?! Да всей твоей пустой, никчемной жизни не хватит, чтобы вместить хоть каплю моего огромного, жестокого горя!
Он больше не смотрел на Бланш. Ее не существовало. Все поглотила собой прежняя, мучительная боль. Его черты исказились, в глазах застыли слезы.
В зале воцарилась звенящая тишина.
Вдруг он почувствовал слабое прикосновение к своему рукаву. Он обернулся. Бланш стояла рядом и смотрела на него глубоким, печальным взглядом.
- Увы, конечно, я не смогу понять… Ведь вы не расскажите мне…
- Зачем тебе это знать? Кого волнует боль моего сердца? Да и где тебе понять весь ад моей несчастной жизни…
- О, но, может быть, я могла бы понять хоть малую часть и взять на себя хотя бы долю вашей ужасной боли. Не отказывайте мне. Может, вам станет легче. Я больше не буду плохой. Я не скажу вам больше ни одного дерзкого слова, если узнаю правду.
- Вот что… Мне пришла одна мысль. Однажды, когда мне было особенно тоскливо, меня посетила фантазия описать все горести моей жизни. Я принесу тебе эти записки… Правда, не знаю, зачем я это делаю. Это чтение не подходит для молодой девицы. Но раз ты просишь… Ничто не сможет лучше рассказать о моих страданиях, чем эти старые, желтые листы…
========== XV Юсуф ==========
…почтенный приор показал мне оставшиеся после
брата Медарда и хранившиеся в архиве как некая
достопримечательность записки, и лишь с трудом
уговорил я колебавшегося приора позволить мне
ознакомиться с ними. Старец полагал, что эти
записки следовало бы сжечь.
Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»
Ma mére me parlait de l’Espagne
Comme si c’était son pays
Et des brigands dans les montagne
Dans les montagnes d’Andalousie
Bohémienne. Notre-Dame de Paris
Моя мать рассказывала мне об Испании,
Как будто это была ее страна,
И о разбойниках в горах,
В горах Андалузии.
«Цыганка», мюзикл Нотр-Дам де Пари
Я же, чем больше выказывал успехов в науке и чем
легче они мне давались, тем более страстно привязывался
к ним и был одержим такой любовью к знанию, что,
предоставив своим братьям наследство, преимущество
моего первородства и блеск военной славы, совсем отрекся
от участия в совете Марса ради того, чтобы быть воспитанным
в лоне Минервы.
Пьер Абеляр «История моих бедствий»
Следующим вечером Бланш, осторожно озираясь, тихонько пробиралась в свою комнату. Старые, полусгнившие деревянные ступени скрипели во тьме под легкими и быстрыми шагами девушки, заставляя ее вздрагивать через каждое мгновенье. На серых и пыльных стенах плясали легкие косые тени, рождая удивительные и пугающие видения. Бланш крепко прижимала к груди таинственные и страшные записки сарацина, словно они были чудесным сокровищем. Но в эту минуту для нее и вправду не существовало ничего дороже этих старых, измятых листов. Сердце девушки разрывали противоречивые и сложные чувства. Она то замирала от страха быть пойманной, то дрожала в предвкушении тайны, то грустно вздыхала, представляя, сколько горя ждет ее на этих страницах.
Наконец Бланш благополучно добралась до своей спальни, никого не встретив по дороге, и с чувством огромного облегчения резко захлопнула тяжелую дверь. Не раздеваясь, она бросилась на постель, продолжая сжимать в хрупких пальцах записки монаха. Взгляд девушки бесцельно блуждал по темному потолку, не видя старых балок и облупившихся, убогих узоров. Вся комната тонула в мягком, матовом лунном свете, который одевал старинные вещи удивительной, неведомой красотой. За окном тихо покачивались черные ветви раскидистого дерева, и пушистый иней при нежном, неподвижном свете луны казался совсем синим.
Но ничего этого Бланш не видела. Для ее разгоряченного воображения существовали в это мгновение только желтые, пыльные листы, исписанные рукой человека, о котором она почти ничего не знала, но вскоре должна была узнать так много! В висках у нее стучало, губы высохли и пылали. Она и жаждала проникнуть в тайну и боялась ее, словно языков жаркого пламени. Какие преступления, ужасы и пороки скрыты за этими скачущими, неровными строчками? Какие глубокие страдания пропитали измятую бумагу сильнее, чем выцветшие чернила? Почему она так боялась узнать о грехах своего строгого учителя? Почему не имела сил погрузиться в рассказ о его жгучей боли?
Сомнения и нерешительность Бланш длились долго. Она тихо ломала пальцы и кусала губы, пока наконец сердце не стало биться немного ровнее. Она выпустила листы, и они мгновенно рассыпались по постели. Девушка села на колени, дрожащей рукой взяла первую страницу и, набравшись храбрости, начала читать, медленно шевеля губами. Вот что она прочла:
«Живя в святой обители, где другие люди обретают утешение и просветление, я полон отчаяния, тоски и безысходности. Мрак и пустота владеют моей разбитой жизнью. Молитвы и мессы занимают много времени. Но все же, его остается достаточно для мертвящей, чудовищной скуки. Поэтому часы, не отданные службам и моим витражам, я решил заполнить описанием моих прошлых горестей. Великие философы, подобные магистру Абеляру, утверждают, что чужие бедствия и заблуждения могут служить назидательным примером другим людям. Сказать по правде, я этому нисколько не верю. Да и не думаю, что хоть одна живая душа прочтет безумные записки заточенного в глухом монастыре монаха. Кого способны растрогать мои печали? Однако, я почему-то берусь за этот бессмысленный и никому ненужный труд. Должно быть, мне всего лишь хочется убить проклятое время, которому никогда не будет конца… Или я питаю смутную надежду, описав мои страдания, хотя бы в малой мере излечиться от них!
