Часы прозвенели девять раз.

– Мой господин, я привык быть откровенным: в жизни не доводилось мне видывать лица более симпатичного на плечах стоящей сейчас предо мной фигуры, – объяснил Александру на прощание с улыбкой граф Кентский.

Несколько мгновений спустя Александр вышел из здания министерства.

День был прекрасный. Поздняя осень напоминала весну.

Он шел по Ресавской улице к центру города в черном костюме, с шарфом цвета гнилой вишни вокруг шеи. Он не отличался от множества других прохожих, но его не покидало ощущение, будто над ним парит бумажный фонарик генерала Чжугэ Ляна, сигнализирующий людям: он среди них, похититель и тать.

Он шел не спеша. Как когда-то на факультетский экзамен.

Испуганный и неуверенный.

Холодный пот струился по позвоночнику.

– О, тяжко позднее раскаянье! – услышал он, как кто-то говорит голосом короля Лира.

Он не увидел его, множество людей поспешно проходило мимо Александра. И каждый из них мог быть королем, по собственной воле лишившимся престола.

В витрине книжного магазина напротив небоскреба «Белградчанка» он увидел собственное отражение. С удивлением рассматривал расплывшееся изображение в обрамлении книжного созвездия. В студенческие дни он частенько простаивал перед этой витриной, не обращая внимания на атаки северного ветра и оплеухи ледяного ноябрьского дождя, мечтая о том, что когда-нибудь на этих полках появится книга с его именем на обложке.

Мечтам тяжелее всего. Они не имеют права спать.

И пошел дальше,

к площади Теразие,

убеждая себя в том, что это не приезд,

а возвращение в город.

– Не волнуйся, Карл. Я знаю, что делаю, – сказал Савич, прихлебывая кофе с молоком из широкой керамической чашки с металлической крышкой, напоминающей пивную кружку. Он сидел на краешке сцены, болтая ногами, как делал когда-то в детстве, сидя на деревянном причале над зеленой и тихой Тисой.

– Я верю тебе, Иоганн. Я всегда верил в твой талант и в твои оригинальные идеи. Так и сейчас. Мы ведь друзья, не так ли? – отозвался Лаутеншлегер.

– В детстве, друг мой, нищеты не было, Савичи не были убогими бедняками, у нас всего было вдосталь, и мяса, и хлеба, всего полно, кроме кофе с молоком. В Воеводине утренняя чашка кофе с молоком была признаком венского стиля и богатства. Мои трудолюбивые Савичи жили богато, но стиля им явно недоставало. Отъезд в Вену перевесил другую чашу весов. Все равно как если ходишь на руках или когда состаришься. Или останешься в одиночестве. Иначе смотришь на мир. Все выглядит не так, но все равно неплохо. Даже хорошо. Потому мне и кажется, что после всего пережитого мне только чашки горячего кофе с молоком и не хватало. Понимаешь, Карл? – продолжил Йован Савич.

Опытный мастер сцены с удивлением посмотрел на него.

Воздух задрожал.

Ангелы продефилировали мимо них.

– Значит, ты ни в чем на сцене не нуждаешься… – продолжил некоторое время спустя разговор о деле Карл Лаутеншлегер.

– Даже известному, почитаемому на моей старой родине маэстро Стану Мурари, директору и актеру бродячей театральной труппы, магия которой навсегда отравила меня и привела в театр, ничего не было надо, кроме четырех бочек, двух десятков широких досок, нескольких свечей и факелов и одного зеленого занавеса из дешевой и грубой материи, за которым актеры ожидали выхода на сцену. Им нужен был только знак руководителя труппы, чтобы выйти к публике, сидящей полукругом на деревянных скамьях. Кое-кто занимал места на стульях, вынесенных из трактира, другие усаживались на ловко сложенные снопы соломы, третьи просто на землю или на телеги, владельцев которых рука любознательности останавливала, чтобы можно было глянуть на чудо, имя которому было «Театр Стана Мурари», – вспоминал Савич.

– Но, Иоганн, это же Мюнхен. Королевский город Мюнхен, а не городок на берегу Тисы. Перед нами – творение Шекспира, а не каламбуры бродячей труппы. Явятся абсолютно все, а ты знаешь, что это такое? Благородная компания. Жесткая театральная критика, скупые меценаты, глупые политики, недовольные художники, – напомнил ему Карл Лаутеншлегер.

– Смотри, дорогой Карл, мы все устроим как следует. Именно так, как и договорились, не так ли? Это сцена Шекспира! Именно так я ее и представляю. Она полукругом выступает в зал. Ты надстраиваешь просцениум. Расширяешь как надо. Занавес центра сцены на достаточном расстоянии от публики. Это даст возможность играть нашу пьесу без остановок и ненужных пауз, – продолжил Савич.

– Наука – знание о вещах, которые возможны сегодня, как утверждал умный Леонардо да Винчи. Знаешь ли ты это, Иоганн? Предсказание – знание о вещах, которые, возможно, могут быть. Мы сейчас где-то посередине, – подчеркнул опытный мастер сцены, и добавил: – Если рисунок педантичного каноника Иоганна де Витта из Утрехта точен, тогда все выглядит так, как было в «Глобусе».

– Следовательно, нет проблем и сомнений, не так ли, дружище? Триумф талантливых актеров Мюнхенского королевского театра состоится на голых досках! – театрально воскликнул знаменитый актер и режиссер. В его глазах сверкнули слезы. За сценой послышались шаги. Что-то вроде легкого бега. Упал какой-то металлический предмет. Донеслись неясные далекие голоса.

На колокольне двенадцать раз ударил колокол.

– Занавес для «Лира» будет фиолетовым, но я все еще раздумываю над перспективным изображением на заднике, – деловито продолжил Карл Лаутеншлегер, не обращая внимания на воодушевление своего товарища, отразившееся в голосе и лице. Стоящая перед ним задача была непростой, но понятной. Он не выносил восторженного опьянения своих работников, такое поведение отвлекало его внимание. Он родился, воспитывался, обучался и получал деньги для того, чтобы наилучшим образом делать свое дело.

– Проблемы? – спросил Савич.

– Задники лучше всего поднимать и опускать, а не наматывать на шесты. Так будет быстрее и легче, да и не так шумно. Вот увидишь, Иоганн, в комбинации с освещением такая перемена будет выглядеть волшебно, – объяснил искусный мастер, глядя из-за плеча Савича в глубину сцены, где рабочие, стоя на лесах, осторожно монтировали огромные деревянные катушки, которые использовались для перемены декораций.

– Хорошо, пусть будет так, дружище. Вот видишь, Карл, я не сомневаюсь в твоих идеях, – произнес Савич, вставая.

– И я в твоих, Иоганн. Но все же должен спросить: я создаю мечты, а вы в них живете, ферштейн? – сказал Лаутеншлегер, как раз в тот момент, когда на просцениум будущей пьесы Шекспира ступила госпожа Шмидт.

– Извольте, госпожа Шмидт, – произнес Савич.

– Простите, господин Савич, что прерываю ваш разговор, но пришла фройляйн Анна Дандлер. Вы просили немедленно сообщить вам, когда она появится в театре, – отчетливо продекламировала пожилая сухопарая инспекторша Мюнхенского королевского национального театра.

– Спасибо, фрау Шмидт, вы очень любезны. Я приму ее в своем кабинете, – серьезно отозвался режиссер.

Госпожа Шмидт покинула сцену.

– It is the stars. The stars above us, govern our conditions… – произнес реплику Кента опытный актер Савич.

Лаутеншлегер молча смотрел на него. Бывалый Карл привык ко всяким выходкам актерской братии, так что в данном случае Эдипово «на рану – рана»[1] было бы уместнее остроумной реплики графа Кентского.

– Ты хотел спросить меня о чем-то? – обратился Савич к своему другу так, будто ничего не произошло.

– Нет, – ответил старый мастер.

– Тогда молодой даме не придется долго ждать. У нас мало времени, не так ли? – констатировал Йован.

– Еще что-нибудь, Иоганн? – спросил Карл Лаутеншлегер.

Савич промолчал.

– Тогда до завтра. С Богом, Иоганн, – тихо произнес Карл Лаутеншлегер. Взгляд его задержался на рабочих, которые в глубине сцены начали устанавливать гигантские катушки, после чего быстро вышел из зрительного зала.