Удивлённый Глеб Никифорович слез с повозки следом зашёл на мост. Он не понимал причину каприза лошади и стал прыгать на брёвнах, желая проверить их прочность. Брёвна даже не скрипнули, но тут из- под моста через замёрзшую речушку выскочило нечто чёрное, лохматое, страшное, гадкое, на четвереньках. Оно задержалось на несколько секунд, и оглянулось на доктора. И Глеб Никифорович увидел эти прозрачные, светящиеся, завораживающие желтые волчьи глаза… При всём ужасе остального обличья, эти глаза были просто прекрасны… Они манили, от них кружилась голова, ноги подкашивались, и хотелось уйти куда угодно, хоть на край земли, лишь бы они были рядом…

– А ну пошла прочь, нелюдь дикая! – замахнулся на неё дед Семён и топнул ногой. "Нечто" ушмыгнуло так быстро, словно растворилось.

– Садитесь, садитесь, Глеб Никифорович, – услужливо предлагал он, сводя под локоть с моста зачарованного колдовскими глазами доктора.

Врач сел на место, и путь продолжили. Он посмотрел на Пелагею Ивановну и спросил:

– Что происходит? Что это было? Опять они?

Женщина устало кивнула и решила сознаться:

– Повсюду они теперь, доктор. Хоть и сослали их в Нелюдимку, а размножились, гады, и по всем окрестностям шманят, житья не дают.

– Поубивать их надо было тогда, Пелагеюшка! Чего сжалились? Зачем оставили в живых? Они теперь опять кровь нашу пьют… Слышала, у Селивана опять корову угнали? А у Захара – от козы только башка осталась. Ох, был бы я молод – я бы этим уродам показал! А сейчас – чаво?… Только и гляди, как бы самого не сожрали… Надо было тогда сжечь их, когда наша взяла!

– Да чего уж теперь говорить, Семёнушка, – сокрушалась в ответ, глядя обиженно перед собой, Пелагея Ивановна, – раньше надо было думать. Поморить энтих хорьков кровопивушных, да и с концами. Всё бы они не так быстро размножились. А теперь – поспей за ними… Фиг!

– Они ведь для размножения сваво мужика нормального требуют. Со своими оборотнями – ни-ни! Не получается у них, выкидыши, говорят. Такое дело. Выглядят себе молодого – пригожего, и давай его охаживать, в сердце к нему дорожку протаптывать, – рассуждал Семён.

– Как к председателю? – усмехнулся Глеб Никифорович.

– Во-во, как к председателю, – живо согласился Семён, – Знаете, значит, историю эту?… Да, всё началось тогда у нас с председателя. Как храм сгорел, так он нам эту заразу в село и пустил, женившись на оборотне. Быстро она его порешила, но мальчишку от него родила. Так их и не нашли, помнишь, Ивановна? Весь лес облазили, так отомстить за председателя хотели. Но нет, скрылись куда-то, вурдалаки ночные.

– Да, – продолжила вспоминать Пелагея Ивановна, – долго мы о председателе тужили. Но новый-то тоже хороший был, церкву восстановил, школу построил…

– Да, хороший, только люди следом пропадать стали. Помнишь, в лес. Поодиночке боялись ходить? Одни ведь головы, да и то обгрызенные находили… Решили стрелять волков, на них грешили. Постреляли, а на другую ночь Клим приполз, перевёртыш, с простреленным пузом в деревню подыхать… Да Степан ещё стрелянным оказался тогда… он хоть и божился, что на охоту со всеми ходил, а ведь не было его с нами… С волками он бегал, гад. Вот и получил по заслугам. Своих же в лесу рвали, сволочи… Эх…

Дед Семён закурил махорку. Уже подъезжали к больнице.

– Да и жёны у многих этим стали заниматься, – подхватила Пелагея Ивановна, – Она, чтоль, их научила, пока с председателем жила, или сами они оборотились в другую веру… не могу понять. Но ведь и баб после этого ловили, как те кур с перьями жрал. Одна, дура, собаке в глотку вцепилась. Помнишь, Семён?

Семён, видимо, не хотел этого больше вспоминать. Он привёз врача назад, и сейчас уже думал, когда поедет за лекарством для дочери.

– Ну, давай, отец, не хворай! – попрощался с ним напоследок Глеб Никифорович.

– Вы это, Глеб Никифорович, в глаза-то этому чёрту смотрели? – вдруг спросил дед врача. Тот смутился.

– Вы бы в глаза этим зверям не смотрели… Нехорошо это. Загипнотизируют ведь… Вы молодой, сильный, они на вас охотиться могут. Для потомства. Предупреждаю. Не смотрите в глаза, особенно девкам.

И Семён, хлестнув лошадь по крупу, покатил в повозке в обратную сторону. Глеб Никифорович стоял на пороге больнице и долго смотрел ему в след. Лёгкий мерцающий в свете луны снежок, словно пух, опускался с небес и нехотя покрывал землю. Он мечтал ещё покружить, поозоровать, но его снежинки, хаотично вальсируя с лёгкой позёмкой, как, ни сопротивлялись, а все, же беспомощно ложились на землю…

И вдруг Глею Никифорович услышал высокий протяжный вой, доносившийся откуда-то издалека, как из другого мира. Этот вой был призывной, так зовёт самка верного супруга, и откликнулся в его сердце какой-то непонятной волной радости и приливом надежды. Он сам пока не осознавал, что с ним творилось. Но почему-то захотелось бросить всё и бежать в поисках этого звука; рыть лапами землю, грызть корни, но найти ту, кто его зовёт…

–Глеб Никифорович! – разбудила доктора от грёз медсестра, зовя его через форточку наконец-то зайти с крыльца к себе в кабине, – дед-то утренний – ещё живой… Глаза, говорят, открыл, кушать просит…

Врач зашёл в больницу.

Глава 4

Колокол

Глеб Никифорович всю ночь не спал. Привезли порезанного в пьяной драке Кузьму, конюха. Пырнул его за околицей Митька-щербатый – местный дебошир и пьяница. Он частенько любил руки распускать и привязываться к людям, когда выпьет, но до поножовщины не доходило. Сейчас же Митька, придравшись к такому же подвыпившему Кузьме, что брат его, Егор, обманул и за какую-то работу денег не дал, полез сначала с кулаками, а в оконцовке пырнул ножичком в брюхо.

Кузнец в смотровом кабинете был возбуждён и возмущался:

–Надо же, сволочь, сразу с ножом! Я ему по морде, кулаком съездил, чтоб не задавался, а он нож выхватил! Убивец! Да я его! Да мы его!…

–Тихо! Тихо! – пыталась уложить на кушетку размахивающего руками пациента санитарка баба Варя, -ишь, разбушевался. Лежи, говорят.

–Ну, сволочь… – цедил сквозь зубы Кузьма, укладываясь на спину и придерживая рукой кровавую рану на животе, – Ну подожди… Мне бы только выбраться… Я тебя!

–Да, – поддакивала баба Варя, – силы побереги! Тебе самому надо вылечиться. Мстить он собрался…

Глеб Никифорович осмотрел зандом рану, выяснив, что она является проникающей, и взял больного в операционную.

Через час, после окончания ревизии брюшной полости, ушивания раны брыжейки и большого сальника, когда хирург размылся и хотел пойти отдохнуть, ему доложили, что затемпературил ранее прооперированный дед Назар, стал жаловаться на боли в животе. Пришлось, после осмотра, взять на операцию и его, с подозрением на несостоятельность межкишечного анастомоза, либо межкишечный абсцесс.

Освободился Глеб Никифорович только под утро. Невыспавшийся, уставший, он зашёл к себе в кабинет. Там уже вовсю генералила не по годам шустрая Пелагея Ивановна, щедро разведя в тазу хлорку и отдраивая и оттирая подоконники, стены, лотки и прочую медицинскую утварь. На полу стояли тазики и вёдра, полкабинета уже блестело, а Пелагея Ивановна с тряпкой в руках довольно любовалась результатом своего труда.

–А, пришли, доктор! – радостно поприветствовала она хирурга, – Ну как там Назар? Жить-то будет?

Глеб Никифорович, осторожно переступая тазики и вёдра, пробирался к своей комнате.

–Не знаю, Пелагея Ивановна. Тазовый абсцесс, промыл, задренировал. Посмотрим… – грустно отчитался он.

–Дай Бог, чтоб пожил ещё Назар…– вздохнула Пелагея, -мы ведь с ним одногодки… Ой, да что это я?… Глеб Никифорович, вы ложитесь там, в комнатке, отдыхайте, я вам мешать не буду. Если уж кто тяжёлый иль срочный поступит – разбужу.

Глеб Никифорович улёгся, не раздеваясь, на кровать, подложив руку под голову. Тело от переутомления трясло, в голове шумело, он чувствовал перевозбуждение и подумал, что сейчас заснуть не сможет. На ум пришёл тот странный волосатый пациент с пулевым ранением бедра, куда его возили недавно в ночь. Не зная его судьбу, хирург спросил: