Он заметил идущего рядом мальчика и за ними разнаряженную женщину, ведущую за руку маленькую девочку. Так ему эта сценка пришлась по душе, что не только перестал заботиться о чём-либо, даже притопнул так сильно, что снег разлетелся брызгами. Майор, по-видимому, оценил это усердие, потому что отдал ему честь не менее энергично, а дама отплатила ему кивком головы и любезной улыбкой.

Он также улыбнулся и взглянул перед собой; улыбка замерла на его губах. Ему показалось, что перед ним неожиданно расцвёл чудный пунцовый цветок. Он внезапно замедлил шаг, в течение какого-то мгновения он не видел ничего, окружила его как будто густая, опьяняющая ароматом пламенная мгла. Он рванул грудью резкий проникающий в глубину спазм и только тогда шире открыл глаза, картина появилась теперь чёткой: красивое черноглазое зарумяненное от мороза лицо, окутанное соболиным воротником… Лицо Машеньки, этой девушки, которая заступила ему дорогу, когда шёл он в группе ссыльных и которая с тех пор показывалась ему единственно во снах…

Действительно это была она. Она шла с матерью по тротуару и говорила что-то ей оживлённо, Она сразу умолкла и также заметила его. Охватила достаточно равнодушным взглядом солдатскую фигуру, пробежала взглядом по шинели, шапке и вперила, наконец, взгляд в его лицо. Заморгала веками, как человек, который пытается что-то припомнить. В её глазах появилось глубокое изумление: должно быть, она узнала его. И это обрадовало её, она просияла, стала пунцовой и в самом деле расцвела, как прекрасный весенний цветок. Словно только ждала, что через мгновение он коснётся её, заговорит с ней, чтобы смогла она ответить ему ласковым словом и весёлостью.

Черский был тут же. До этой поры волочился, заплетаясь ногами; сейчас он твёрдо выпрямился, сошёл с тротуара на проезжую часть, тяжёлые сапоги начали выбивать в снегу ровный спешный ритм. Он поднял руку к шапке, уставно повернул голову. Заметил, как девушка бледнеет, как соскальзывает в снег, словно во второй раз собираясь загородить ему дорогу. Он сделал шаг вправо, задвигал быстрей ногами. «Нельзя!» – загудел в его мозгу первый наказ сибирского изгнанника.

– Матушка, – услышал он за собой мягкий, взволнованный голос, – это он! Значит, остался в Омске…

Он сильней ударил сапогами. Бежал, как если бы толкал его ветер.

– Что с ним случилось, матушка?.. Почему…

Снег заскрежетал ожесточённо, посыпался брызгами. Слова замерли вдали…

Проплывали месяцы, миновали годы. Многие из тех, которые прибыли в штрафной батальон как несовершеннолетние юноши, лежали уже на омском кладбище; убила их тоска по родной земле и труды выше сил. Те, однако, которые пережили, превратились в драгоценный камень, на котором ни одна сила не сумела бы оставить царапины. В камень застыли их лица. В других батальонах тупели они в это время, автоматизм движений убил интеллигентность; в этом штрафном скрывалась она под неприметной оболочкой. Тихая, незначительная, почти незаметная для глаз работа Марчевского приносила необычные плоды: в этом единственном, наверное, батальоне на территории целой тогдашней Российской империи вообще не было неграмотных. И не было водки. Зато можно было встретить в нём много людей с большим багажом знаний: таких, которые в свободное время приобретали университетское образование, и таких, которые начинали некогда обучение с начала, но благодаря усердию и опеке коллег дошли до чрезвычайных результатов.

В этой напряженной работе богатая библиотека Квятковского сыграла огромную роль, но не только она. Самые богатые привозили много книг из Москвы и Петербурга. Когда это были математические или естественные сочинения, цензура обходилась с ними доброжелательно. Поэтому и направление обучения становилось достаточно односторонним, но, может, именно поэтому был достигнут такой прекрасный результат. Ведь здесь вокруг расстилалась степь. Живая земля выглядывала из каждого уголка. На неё смотрели неустанно, постоянно её топтали сапогами. И каждому охотно она открывала свои тайны. Таким, как Черский, заглядывающим во все внутренности, показывала она пласты, нанесённые в течение миллионов лет, и порой засыпала богатством исполинских раковин и костей; другим, старательно записывающим температуру, осадки, ветры, бури, улыбалась она всё более точными определениями погоды; других очаровывала она богатством цветов весной, то опять шумом Иртыша или Оми, то киргизской юртой, то пением птиц. Каждому показывала она разный облик и в каждом сумела разбудить любопытство.

Однако не только она была учителем. Квятковский не щадил времени; Марчевский, занятый своими различными делами, лично общался хотя и редко, но наблюдал за всем и включил в совместную работу много образованных ссыльных; в казармах безотказным приятелем был Чекулаев, умеющий ловко склонить к взаимодействию коллег из других рот. И неожиданно появился в Омске человек, который словно родился для поддержки этих необычных начинаний: подающий большие надежды, отзывчивый, самоотверженный и молодой российский учёный Потанин. Едва он прибыл, как уже Марчевский находился около него. И вскоре оказалось, что наткнулся он на одного из самых сердечных приятелей.

Капитан Ланин, несомненно, по этой причине был самым удовлетворённым. В течение долгого времени он был окружён славой, как солнцем. Сонный, скучный, заброшенный в одиночестве в бескрайнюю степь и почти отрезанный совершенно от всего света, Омск переживал минуты своего озарения; заинтересованность этим солдатским обучением и оказание помощи становилось модным. Как-то дошло это до главного командования, что именно он дал начало всему. Командиры других частей начали являться к нему за советами. Раздались новые похвалы. Когда, однако, после них он не дождался назначения на должность майора, терял медленно настроение. Страдал более всего от этого Черский. На него Ланин надеялся более всего, поэтому теперь имел к нему самые большие претензии. Его амбиции выросли. Рассчитывал он на какое-то необычайное открытие, хотел показать себя в чём-то, что не только Омск, но целая Российская Империя пришла бы в изумление и заставила бы Петербург заинтересоваться его фамилией.

В продолжение этих лет он иногда из любопытства проглядывал даже порой книги. Черский учился и действительно не терял ни минуты, и это он тоже должен был признать, но, по его мнению, этого всего было мало. Начал он ему тогда по-своему помогать. Контролировал, откуда и докуда проработан материал, велел читать наизусть по памяти целые страницы, вмешивался во всё. Не помогали никакие уговоры. Ланин пришёл к выводу, что он самый мудрый, и с железным упорством применял свои собственные методы.

Черский исхудал, захирел, многократно помещали его даже в госпиталь. Сгибался он под тяжестью службы, потому что исполнял её добросовестно, и умственной работы. Всяческие книги по геологии, какие существовали в Омске, он основательно проработал. Подобным образом имел он в голове и всю зоологию, а что было живое в окрестности, знал на память и сумел подсчитать самые маленькие косточки. Прекрасно ориентировался на местности и перенял от Чекулаева все топографические знания. По совету Квятковского в запущенном доме, бывшем некогда госпитальной баней, устроил лабораторию и там согласно его указаниям учился химии. Самостоятельно препарировал зверей и птиц. Несмотря на это отдавал себе отчёт, что только находился у начала, что огромность знаний не превратила его в учёного, что ещё он не способен делать выводы. А Ланин торопил. Всё более то, что должно было быть отдыхом и удовольствием, превращалось в ад.

Шёл 1868 год. После прекрасной пропитанной запахом цветов степной весны приближались сухие и знойные дни. Начали желтеть травы. Солнечные лучи всё глубже вгрызались в землю и, измельчив её жаром, всё более облегчали работу бурям. Они набегали здесь часто и подметали, как метлой, поднимали под небо клубы пыли, скрывали в темноте ясный день, порой весь Омск превращали в одну огромную мусорную кучу. И катились так часами с каким-то ужасающим упорством, беспощадно, жестко, словно хотели и без того мрачный этот край превратить в бесплодную пустыню.