– Кстати, во дворе меня прозвали Дарвин, – донеслось из спальни.

– А меня зовут Людмила, – вежливо ответила она и, глубоко вздохнув, добавила: – И почему это со мной произошло?

– Потом узнаешь, – опять донеслось из спальни.

Она залпом выпила бокал вина и налила еще.

Утром доктор Богданова проснулась, сидя на диване с пустой бутылкой в одной и бокалом в другой руке. Новый жилец сидел перед ней и внимательно рассматривал этикетку на бутылке, которую она держала.

– Доброе утро, господин Дарвин, – на всякий случай сказала Богданова, надеясь, что вчерашнее происшествие – это только слуховая галлюцинация.

Дарвин встал и дружелюбно завилял хвостом. Потом они позавтракали в абсолютной тишине после чего он подошел к двери и на чистом собачьем языке сказал:

– Гав.

– Простите, что вы сказали? – еще не веря своему счастью, пролепетала Богданова.

– Гав, – повторил Дарвин и царапнул лапой по двери.

– Вы, наверно, на улицу, хотите погулять, так сказать пройтись… – понимающим тоном сказала Людмила, опасаясь услышать в ответ. – Ну это и ежу понятно, куда и зачем мне надо.

Но Дарвин промолчал, только внимательно посмотрел на нее, и в его глазах она прочитала все то, о чем только что подумала.

Первые месяцы пребывания Дарвина в квартире прошли совершенно спокойно. Каждое утро Людмила выпускала его во двор, а сама шла на работу, а на обратном пути Дарвин встречал ее у подъезда, и они шли ужинать. За все время, прошедшее со дня их знакомства, он не проронил больше ни слова, и она совсем успокоилась, объяснив себе механизм и причины странных слуховых галлюцинаций. И хотя в доме с появлением собаки прибавилось забот, доктор Богданова была очень рада такому новшеству в своей жизни. Правда, некоторые моменты в поведении Дарвина настораживали ее. Например, он всегда очень внимательно и с явным удовольствием слушал классическую музыку, иногда довольно правдоподобно дирижируя хвостом. Это противоречило всему, что говорили в институте на зоопсихологии, и она даже подумывала о написании статьи о музыкальных способностях Дарвина, но побоялась, что в результате с ним начнут проводить какие-нибудь опыты или вообще заберут у нее во имя науки. Второй особенностью Дарвина было то, что он очень интересовался самой Людмилой. Стоило ей начать переодеваться, он бросал все свои собачьи дела и, выглядывая откуда-нибудь, внимательно ее рассматривал, а когда она шла в ванную, он, как камбала, расплющивался по полу и пытался заглянуть в щель под дверью. Один раз ему даже удалось повернуть зубами круглую дверную ручку, но Людмила уже стояла в халате с намотанным на голову полотенцем. Он досадливо фыркнул и пошел на свою подстилку, что-то бормоча себе под нос. Зная такую особенность поведения Дарвина, Людмила всегда выставляла его из спальни и из ванной, но один раз, когда внезапно зазвонил телефон, она, забыв про назойливого барбоса, прибежала в комнату в одних шлепанцах с полотенцем в руках. Добежав до телефона и схватив трубку, она увидела довольную физиономию Дарвина, который сидел напротив, развалившись в кресле, и улыбался своей собачьей улыбкой. Людмила со злостью бросила телефон, даже не узнав, кто звонил.

– И не стыдно? – задала она риторический вопрос, заворачиваясь в большое махровое полотенце и думая, как бы отомстить добившемуся своего наглому животному.

– Нисколько не стыдно. Даже наоборот, очень рад за тебя, – совершенно конкретно ответило наглое животное, зевнуло, начало чесать задней лапой за ухом и добавило – потому что помывка тела и другие гигиенические процедуры – залог долгой и счастливой жизни.

«Все кончено», – сказала себе Богданова. Речь Дарвина произвела на нее сильное впечатление. Особенно слова «гигиенические процедуры» в устах собаки звучали как приговор к принудительному лечению и запрету далее заниматься психиатрией. Эти слова всегда ассоциировалось у Людмилы со стройным рядом упитанных женщин в зеленых халатах с красным крестом на рукаве и противогазом через плечо, проверяющих чистоту рук у выходивших из общественных туалетов граждан, а когда Дарвин закончил свою речь, все эти плакатные санитарки вдруг окружили ее и стали на перебой требовать справку о психическом здоровье. Все вокруг стало мягким и покачнулось…

Она очнулась от того, что волосы, беспорядочно разбросанные по плечам и груди, щекотали кожу, шевелясь от легкого движения воздуха, создаваемого стоящим перед ней вентилятором.

– Это вы сами его принесли и включили? – спросила она сидящего рядом Дарвина.

– Нет, слесаря вызывал, – ответил пес, явно обрадовавшись тому, что она пришла в себя. – Пожалуйста, не падай больше в обморок, это меня нервирует.

Осмотревшись по сторонам, Людмила поняла, что по-прежнему находится в своей квартире и ничего страшного с ней не произошло, кроме того, что из мира, где все было понятно объяснимо и предсказуемо, она попала в мир говорящих собак, которые обладают определенным чувством юмора и даже, не читая инструкции, могут пользоваться электроприборами. И жизнь в этом новом для себя мире она начала с того, что поправила немного сбившееся махровое полотенце и строгим официальным голосом сказала:

– Господин Дарвин, перестаньте мне тыкать, мы с шампанского на брудершафт не пили!

– А я вообще не пью, – неожиданно стал оправдываться Дарвин, – и на самом деле я бы рад, но понимаешь, не положено мне тебя на Вы называть.

– Кем это не положено?! Это что значит, – завелась, уже полностью придя в себя, Богданова, – что есть еще главный говорящий барбос, который откусит вам хвост, если вы проявите самую элементарную вежливость по отношению к женщине и будете называть меня на Вы?

– И вовсе не барбос, и ничего он мне не откусит, – опять неуклюже попытался оправдаться Дарвин. – И вообще, – он перешел на строгий повелительный тон, – прекрати здесь кипеть свой разум возмущенный. Твое главное дело сидеть и слушать, что я сейчас скажу.

Последняя фраза прозвучала очень убедительно, и Людмила спокойно прилегла на диван, поудобней расположившись на подушках и положив одну руку за голову.

– О-о-о да-а-а-а, – пропел Дарвин, как будто увидел что-то давно ожидаемое, но никогда ранее не виденное. – Ну, приступим к самому важному, объясняющему, почему ты здесь, а главное, почему я здесь. Но сначала, как человек научно грамотный, ты должна безоговорочно принять новую аксиоматику своего существования, иначе тебе просто конец.

– Что-то у вас не очень богатый выбор вариантов, но я согласна, – ответила Людмила, включив все свое обаяние и пытаясь смягчить ставшего таким суровым Дарвина.

Заметив это, Дарвин на секунду скорчил умилительную рожу и сразу опять стал серьезным и сосредоточенным.

– Итак, аксиома номер раз: ты не сошла с ума, и все, что ты видишь и слышишь – реально и не является результатом больного воображения. Аксиома номер два…

– А сколько всего? – перебила его Богданова, пытаясь хоть немного сбить спесь с грубияна, не желающего называть ее на Вы.

– Вообще, Вселенская, только одна, – без тени смущения заявил Дарвин, – вторую я придумал сам… но для твоей же пользы.

– Хорошо, огласите, пожалуйста, результат своего законотворчества.

– Аксиома номер вторая, – торжественно произнес Дарвин, встав на задние лапы и скрестив передние на груди. – Я тебе, бл… не задрипанный собак, бл… я тебе е… на самом деле…

– Послушайте, незадрипанный собак, где вы учились говорить? – опять перебила его Богданова. – Если не хотите называть меня на Вы, то по крайней мере следите за культурой своей речи, если вы вообще понимаете, что это такое.

– А ты что думаешь, – возмутился оскорбленный Дарвин, – такой мордой можно разговаривать пятистопным ямбом с гекзаметром во второй октаве?

По глазам было видно, что он знает, что сказал сейчас страшную чушь, но упоминание ямба и гекзаметра явно подействовало на Богданову успокаивающе, и она извиняюще наклонила голову, предлагая Дарвину продолжить.

– Я не блохастый canis lupus familiaris, – гордо сказал он и сделал многозначительную паузу, – я ангел, который пришел, чтобы привести тебя ко вратам судьбы твоей. И если ты готова принять это сердцем и разумом, положи правую руку на лоб, а левую на живот…