За последние несколько минут на Забодалова свалилось столько неожиданных новостей, что даже его устойчивая голова пошла кругом. «Так, – сказал он себе, – сейчас главное – Богданова». – «Самая обаятельная женщина на свете приближается, и с ней даже можно будет поговорить, и сверху уже никто не помешает… «Только не вздумай сразу тащить ее домой, а на утро, как всегда, делать вид, что ничего не помнишь и страшно раскаиваешься». И, хотя раньше Голосу было невозможно не ответить, Забодалов промолчал, царственным жестом легко сбросил с плеча надоевшую стремянку и выпрямил спину. Они остановились друг напротив друга. По коридору психиатрической больницы, как сумасшедшее, носилось эхо от брошенной на кафельный пол лестницы.
– Кажется, у вас что-то упало, – сказала Богданова.
– Не обращайте внимания, это просто у меня с души свалился огромный камень…
– Вы знаете, Адам, у меня все само собой исправилось и опять работает нормально, – первой начала разговор Богданова, – так что по поводу лампочек заходить не надо.
– Жаль, – сказал Забодалов, – то есть хорошо, конечно, что все работает, я очень рад.
Возникла неудобная пауза.
– Да, хорошо, но лампочки – это не главное, – нарушила молчание Богданова, – я хотела с вами серьезно поговорить…
Эта фраза в устах женщин всегда вызывала у Забодалова сначала полное остолбенение, потом нервную икоту и желание сдать норму ГТО по бегу на длинную дистанцию, только не по кругу, а в одном направлении. Но в этот раз ему удалось сдержаться и даже изобразить на лице легкое удивление и заинтересованность. Но в мыслях испуганно прыгало совсем другое: «Я не готов, я не знаю, что делать, ну не готов я…»
– Это действительно очень серьезно, и касается вас лично, – продолжила Богданова, и после этого уточнения у Адама все-таки началось первичное остолбенение. – Меня вызывал Архангельский и расспрашивал про вас.
Остолбенение остановилось где-то посредине и начало медленно сползать вниз.
– Я понимаю, что сейчас нарушаю все профессиональные правила, но не сказать этого я не могла. Он задавал массу разных вопросов про вас, и это весьма странно, ведь мы только работаем в одном здании и даже вижу я вас не каждый день, а он расспрашивал меня, как будто я знаю вас всю жизнь. Да и потом, консультироваться со мной для него все равно что академику просить консультации у первокурсника. Я не знаю, что происходит, но у меня ужасное чувство, что что-то может случиться. И этого что-то, я боюсь.
Теперь первоначальный испуг Забодалова улетучился, и в душе даже забулькала тихая радость: «Она волнуется обо мне, она боится, что со мной что-нибудь случится». Остальное его нисколько не удивило, он был уверен, что это связано с Кудрявым и предстоящей головомойкой. Забодалов попытался сказать какие-то слова благодарности, но Богданова остановила его:
– Я не знаю, зачем я это Вам рассказала, может быть, у меня теперь будут проблемы, но я об этом не жалею. А теперь идите, пожалуйста, я Вас прошу.
Адаму стало стыдно. Ему страшно захотелось признаться, что волноваться не стоит, что все это связано с лысиной Кудрявого и в худшем случае закончится выговором, но язык не повернулся сказать, что она нарушила профессиональную этику из-за какой-то глупой выходки. Он поднял стремянку, почему-то сказал: «Извините» – и медленно побрел по коридору, пытаясь решить, правильно ли он сделал, не рассказав эту историю с ежом, а Людмила, чтобы немного успокоится, подошла к окну и стала смотреть на плавно падающие на землю хлопья снега. Она думала о том, как странно было влюбиться в этого чудно́го электрика и при этом все время мечтать о встрече с тем, кто был, есть и будет ее единственной судьбой. Может, это произошло потому, что его зовут Адам? Наверно, просто совпадение, ведь он моложе на несколько лет, так что из его ребра уж никак… А с другой стороны, это чувство возникло сразу, как только он появился, и все звали его только по фамилии, а имя она узнала гораздо позже. Людмила обернулась. Фигура Забодалова уже исчезла во мраке бесконечного перехода между отделениями, но звук шагов все еще доносился из коридорного полумрака. «А ведь это как раз то место, где мы в первый раз встретились, – подумала Богданова, – рядом с этой причудливой перегородкой посредине коридора, где, вероятно по странной прихоти архитектора когда-то очень давно была массивная дверь, от которой сейчас остались только торчащие из стены железные петли. А над дверным проемом, который по размеру больше походил на открытые ворота, красовался забытый всеми выцветший и потрепанный вечными сквозняками лозунг: “СОТРУДНИКИ!!! ПРОЯВЛЯЙТЕ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ ПО ОТНОШЕНИЮ К ПАЦИЕНТАМ!!!”. Большинство букв, когда-то старательно наклеенных тогда еще молодым сотрудником охраны и активным общественником Тетеймашей, облетели, и над воротами красовалось только то, что осталось от человечности. «ВЕЧНОСТЬ», – прочитала Богданова, и ей стало не по себе. Она отчетливо вспомнила, как идущий ей навстречу Забодалов держал в руках журнал «Звезда» и как он сказал кому-то, что идет в раздевалку, потому что мужики там в обед в домино козла забивают и у них что-то со светом случилось, сами починить не смогли, и теперь на него вся надежда, иначе так и не узнают, кто из них козлее. В голове Людмилы как наяву зазвучало пророчество Дарвина: «Ты встретишь своего Адама перед вратами, ведущими в вечность, и будет в руках его звезда, и свет надежды будет нести он людям». И почему-то два раза голос Дарвина повторил фразу о том, что первородство не является телесным состоянием во времени, где прошлое, настоящее и будущее могут существовать сейчас, как один вздох. «Ой, ведь это он, – одновременно обрадовалась и испугалась Богданова. – И что же теперь делать?»
Остаток дня Людмила провела в своем кабинете. После утреннего приема надо было разобрать истории болезней и составить план на следующий день. Она уже почти закончила с историями, когда в дверь постучали.
– Войдите, – сказала Богданова и, убрав в стол список сегодняшних пациентов, положила перед собой лист чистой бумаги.
– Здравствуй, докторша! – сказал неопрятно одетый молодой человек в толстенных очках. – Ты, наверно, по мне уже соскучилась?!
– Не то чтобы очень, – спокойно ответила Людмила, привыкшая к подобным заявлениям пациентов, – но вообще прием на сегодня давно закончен, и, если у вас что-то срочное, обратитесь к дежурному врачу.
– Не-е-е-ет, я только к тебе хочу, – запротестовал посетитель.
– Ну ладно, – согласилась Людмила, заметив, что молодой человек хоть и наглый, но на буйного не похож. – А вы записывались? Карточка ваша должна быть у меня или в регистратуре?
– Регистратура? – презрительно хмыкнул посетитель. – Я записан заглавными буквами в твоем сердце, но на всякий случай можешь проверить в ящике, она сверху лежит.
Богданова открыла письменный стол и достала верхнюю карту. На ней вместо обычной информации о пациенте, красовалась только одна, сделанная толстым маркером надпись: «Козловский-Дубровский».
– Дарвин?! – воскликнула Людмила, уставившись на хранителя.
– Нет, Бойль-Мариотт и Менделеев-Клапейрон в одном флаконе, – передразнил ее ангел, – а Дарвин – это бывший блошиный дом, который у тебя в квартире обитает.
– Да, конечно, – затараторила Людмила, – я помню, хранителям имя не положено. И мне кажется, я догадалась, кто он, только сегодня догадалась и все вспомнила.
– Ну и хорошо, – спокойно сказал хранитель. – Тогда иди домой и собери самое необходимое. Ночью за тобой придут, и начнется нечто очень интересное.
– А как же работа? – заволновалась Богданова. – У меня ведь завтра прием, надо предупредить, чтобы подменили.
– Не волнуйся, – успокоил ее ангел, – завтра не наступит, пока вы там с Адамом не разберетесь.
– А как же Дарвин? – не унималась Людмила.
– Все будет в порядке, если что, я о нем позабочусь.
Хранитель встал, сделал ручкой и вышел из кабинета, оставив Богданову с кучей незаданных вопросов и неполученных ответов наедине.
