Хороший Джонни. Послушный Джонни. Почти ручной. Загнанный в угол. Кувыркнись, Джонни. Дай лапу. Апорт! Живи!

Он не переваривает команд. Не терпит ошейников и поводков. Не выносит, сука, клеток и любых оков. Внутри него все кипит и лопается от желания послать нахер, выйти и дать бой, такой, чтоб Найт-Сити запомнил его навечно. Пусть сдохнуть, но сдохнуть свободным, с оружием в руках и победной ухмылкой во всю рожу.

Понимая, что его начинает неконтролируемо трясти снова от блядской клаустрофобии в четырех стенах, ярости и желания действий, Джонни опускает взгляд и пялится на простецкую татуировку на правом предплечье: сердце, прошитое стрелой, корявая надпись «Джонни + Ви». Тянется левой рукой и кладет ладонь на рисунок, стискивая зубы, напоминая себе, во имя чего это все. И тут же расплывается в кривой ухмылке. Злая, конечно, ирония. Он набил эту татуировку пацану в качестве шутки, чтобы тот помнил об их дружбе, и… ну ладно, в качестве мести после памятной истории с сексуальными, блять, экспериментами Ви. И как не прикончил тогда тупого еблана? Да как пацану такая хуйня вообще в башку пришла – оглушить его, Джонни, блокаторами и отправиться трахаться с каким-то сраным пиджаком, когда Ви принадлежал ему и только ему?! Тогда нет, не принадлежал, но… Да похуй, сука! До сих пор от бешенства в глазах темнеет при одном воспоминании! Пиздец! А теперь это изображение работает для него самого напоминанием, якорем, цепляющим его за реальность, за добровольный плен.

Ты должен попробовать жить снова, Джонни.

Не доебывай, Ви. Разуй глаза шире и удостоверься: стараюсь. С трудом обучаюсь новым трюкам, которые мне пиздецки поперек глотки, кстати. И ты об этом, блять, знаешь как никто другой. Так что завали ебало и молча наслаждайся черным делом рук своих. А я иду за своим кофе, пока он не заледенел нахер.

Из-за двери, когда он к ней приближается, захватив привычно со стола Малориан, доносится какая-то возня, и Джонни напрягается, рефлекторно мягко и беззвучно отступая вбок, прижимаясь спиной к косяку, замирая и чутко прислушиваясь. Мешает гремящее из патефона гитарное крещендо, и Сильверхенд уже начинает отсчитывать такты до краткого затишья после ритмической партии перед соляком, когда, морщась, с досадой вспоминает, что он забит современнейшим дорогущим боевым хромом просто под завязку – заветная мечта любого, блять, мусорщика-суицидника. Пока, сколько он ни пытается привыкнуть, он так и не научился использовать все импланты, как Ви, на автомате. Постоянно срывается действовать по старинке: напрягать уши и глаза, прилагать усилия. Хотя достаточно лишь активировать нужный апгрейд.

Прищурившись, Джонни сканирует коридор сквозь стену и дверь, считывает сигнатуры: там четверо, все гражданские, трое из них – какая-то гопота с отметками в базе полиции о мелком хулиганстве, без принадлежности к бандам или группировкам; последний – соседский мальчишка.

Как там его? Стэн? Его бухой папаша постоянно на говно исходит на пределе громкости, воспитывая паренька, душу и сердце, блять, не жалеет, в неблагодарного отпрыска вкладывая. Размазанному градусом уебану кажется, что воспитание именно в воплях и пиздюлях и заключается. Сильверхенд, сидя в заточении своей прокуренной камеры, слыша эти концерты, раз за разом сжимает челюсти до хруста, останавливая себя от того, чтобы встать, выйти решительно в коридор, чеканя шаги, и вышибить мудозвону рукоятью Малориана четыре передних зуба. И заодно сломать нос, добавив от души с модифицированного кулака. Только бы заткнул свой пьяный убогий хлебальник. Сам Джонни никогда не хотел детей – не любил, не понимал, не умел и ну ее в жопу такую ответственность. И охуевал, глядя, как их заводят те, кто не находит в этом удовольствия, а потом начинают калечить по своему нечеловеческому подобию, накачивая их до крайности ненавистью и ужасом, стесывая с них все выступающие неровности, максимально стреноживая перед тем, как выкинуть в огромный жестокий лживый мир, где и так каждый только и норовит влепить ближнему подсрачник или макнуть башкой в дерьмище. Мало на бедолагах отыграется жизнь, блять.

Он и сам этого говна в детстве нажрался – будь здоров. До сих пор при одном воспоминании плечи каменеют, а во рту разливается горький привкус желчи: куда пошел, щенок, мать не уважаешь, да ради твоего счастья кровь проливали, да, сэр, нет, мэм, опять ты за свое, хватит свой мусор бренчать, какая ж это музыка, тупица, ни слуха, ни таланта, ничего, мать, из него не выйдет, а ну пойди сюда, ублюдок, получи свое, будь мужиком. Нахуй пошел, уебище!

Но, слушая за дверями квартиры эти мерзкие вопли, стиснув кулаки, Джонни сдерживался изо всех сил, зажмуривая глаза и постукивая пяткой об пол, потому что осознавал где-то в самой глубине: чужой озверелый мужик с перекошенным ебалом, разносящий в кровавую кашу лицо отцу на глазах сына, – это, наверное, самую малость может оказаться для мальчонки травмирующим зрелищем. А потом начнутся проблемы с психикой, флэшбеки, комплексы и прочий бедлам… Ничего, ясен хуй, хорошего. Так что он скрипел зубами, рисовал в башке жестокие картины расправы, курил, откинувшись на спинку дивана, и ни черта не делал, заходясь от ярости до красного тумана под прикрытыми веками.

Фигуры в коридоре, выцепленные сканом, двигаются лениво, перекрещиваются. Слышатся шакальи смешки из разряда тех, что очень быстро в любом закоулке сменяются угрозами и пиздюлями. Мелким движением век, как, Джонни помнит, делал Ви, он подкручивает зум, подрубается усиление звука.

- Э, уеба, этот, охуевший… Батя твой где? – тот, что повыше, ухватывает мальчишку за ворот.

- Он Крохе вчера в табло засветил, это, нам поговорить с ним надо, – занудно, с делано дебильными интонациями тянет низкорослый. Вздергивая одну бровь, Джонни недоумевает, нахуя, казалось бы, кому-то корчить из себя идиота? Но явление поразительно распространенное среди низших эшелонов мамкиных бандитов.

- Да я в душе не ебу, где он! – хочет вывернуться парнишка. – Он засветил, его и ищите!

И тут же, конечно, огребает прямиком в нос от низкорослого поддельного имбецила.

Борьба где-то внутри Джонни развязывается нешуточная, искрящая, но короткая, словно вспышка: на кону – его маскировка и его убежище. Хуй знает, кому эти дворовые бандосы могут слить инфу про странного мужика, какие у них там случайные связи, с кем эти ебучие отбросы могут поделиться своим удивлением, и до каких уровней эта, казалось бы, банальная история может дойти… Но стерпеть Сильверхенд просто не может, что-то внутри буквально вынуждает его хлопнуть по сенсорной панели. Дверь отъезжает в сторону. Может быть, это проклятый Ви со своими жалостливыми заебами настойчиво толкает его в голую спину.

- Салют, детки, – приваливаясь небрежно плечом к косяку, Джонни спокойно рассматривает прыщавых гангстеров через темные стекла авиаторов и щедро добавляет в голос иронии и насмешки. – Че за шум? И драка, как погляжу, есть.

Те разворачиваются к нему. Мальчишка остается стоять у стены – гитара за худой спиной, окровавленный нос зажат пальцами. Напуганный, но, судя по всему, нихера не сломленный. Будет так продолжать дальше – может быть, и выживет в этом городе.

- Ты бы, пацан, скрылся нахуй в свое логово, – лающе и понтово выплевывает молчавший до этого момента третий, самый неприметный из шайки. Был бы самым неприметным, если бы не у него единственного на бедре висела кобура с простецким, стареньким, дешевым Нуэ, к которой он и потянул свою грязную потную ладошку. – Исчезни, чумба, пока не огреб.

Охуительно. Дожили. К сорока трем годам теперь Джонни еще и «пацан». Ну да, точно. За мужика теперь он не сойдет, в теле-то Ви. Кажущиеся ему сущими подростками уебки всего на пару-тройку лет его младше. Почти ровесники его мелкого наемника. И ничего им, тупицам, не говорят ни многочисленные страшные шрамы, покрывающие его голый торс, ни линии дорогущих имплантов Кироши, расчерчивающие скулы, ни матовые проблески на гориллах последнего поколения.