Отец Константин навсегда запомнил свой первый день в этом храме. Он вошел в него во время богослужения. Весь левый придел был заполнен людьми. Старенький священник читал акафист перед чудотворной иконой Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Когда запели «Цари́це моя́ Преблага́я, Наде́ждо моя́, Богоро́дице», народ встал на колени. А на словах «ве́си мою́ беду́ зри́иши мою́ ско́рбь»[3] все начали креститься.

Время было трудное, многие голодали, продукты отпускали в магазинах по карточкам. Зимой не хватало дров. Нередко в храме стоял такой холод, что зуб на зуб не попадал. При причащении чаша примерзала к губам, а вода, налитая в кружку, превращалась в кусок льда. Священническое облачение приходилось надевать поверх пальто, но это мало помогало: за два часа Литургии тело промерзало до костей. Потом отогревались горячим чаем в приходском доме.

Жил он вместе с дочерью при храме до тех пор, пока церковный дом не отобрали. После этого приходилось постоянно переезжать: своего угла в Москве не было. За двенадцать лет он сменил место ночлега не менее тридцати раз. Жил и в кельях закрывающихся монастырей, и на квартирах прихожан, и на чужих подмосковных дачах, и в рабочих общежитиях, и даже в заброшенных зданиях. Прихожане, как могли, заботились о священнике, но для каждого жизнь становилась все труднее. Некоторых арестовывали. Частные квартиры изымали в собственность государства и уплотняли новым жильцами. Переезжать приходилось еще и потому, что жить без прописки запрещалось, а прописаться священнику в Москве было невозможно.

В тридцать втором году его в первый раз арестовали. По делу проходило около восьмидесяти человек, в основном священнослужители. Им предъявили обвинение в том, что они «группировались вокруг церквей города Москвы, проводя среди церковных антисоветскую агитацию и распространяя провокационные слухи. Монашками и духовенством была организована широко разветвленная сеть по сбору денег и продуктов среди церковников путем отчисления кружечного церковного сбора для оказания помощи ссыльному духовенству. С указанным духовенством велась регулярно письменная и живая связь».

Пятьдесят два человека получили разные сроки тюрьмы и ссылки. Отец Константин был отправлен этапом в Казахстан, где провел три года.

Лязгнул дверной замок. Тяжелая дверь открылась, вошел охранник. Из-за пазухи он вынул сложенный вчетверо лист бумаги и огрызок карандаша. Любомудров еще вчера попросил его передать на волю письмо, вложив ему в руку смятую пятирублевую купюру – весь свой денежный запас.

– Вот, пишите, – сказал охранник.

– Сколько у меня времени?

– Немного.

– А конверт дадите?

– Конверта нету. Адрес укажите сверху.

Он знал, кому напишет, но не знал, какой адрес указать. Последний раз он виделся с дочерью два месяца назад в Можайске, где прятался от ареста. Если он сейчас напишет ее действительный адрес, ее могут арестовать вслед за ним. После некоторых сомнений он написал адрес родственников в Ярославле с просьбой передать письмо дочери. Конечно, он совсем не был уверен, что это письмо когда-нибудь до нее дойдет.

«Дорогая моя Сонечка», – начал он. Вдруг слезы хлынули из его глаз. Он давно не плакал, а тут его словно прорвало. За несколько секунд перед ним пронеслась вся их совместная жизнь. Он вспомнил, как принял девочку из рук акушерки, как искал для нее кормилицу, как она делала свои первые шаги и училась говорить. «Папа» – первое слово, которое она произнесла. А словом «мама» она обозначала фотографию, висевшую на стене. В младенчестве она была настолько привязана к отцу, что всякий раз, когда он возвращался с работы, просилась к нему на руки. А когда уходил, плакала.

В последнее время они виделись редко. Но когда встречались, он чувствовал, что ближе нее никого на свете у него нет.

Он понимал, что писать можно не все, и тщательно подбирал слова: «Жду приговора. Наверно, мы не скоро теперь увидимся. Что бы со мной ни случилось, помни, что я всегда тебя любил и буду любить. Не забывай молиться обо мне, как я молюсь о тебе каждый день. Обо мне не скорби. Не теряй веры в Бога. С Ним всегда и везде легко. Предаю тебя в руки Царицы Небесной. Пусть Она будет тебе вместо матери и вместо отца».

Охранник зашел за письмом.

– Какое сегодня число? – спросил его отец Константин.

– Восемнадцатое ноября, – ответил охранник.

«Канун памяти Варлаама Хутынского, – подумал священник. – Сейчас, наверно, идет всенощная».

– Вы действительно передадите? – спросил он, поставив подпись и дату.

– Я вам обещаю, – сказал охранник. Впервые в его лице мелькнуло что-то человеческое.

Он взял письмо, сложил в четыре раза, положил в нагрудный карман и вышел, громко захлопнув за собой дверь.

Снова тишина. По ощущению уже поздний вечер. Можно было бы ложиться спать, если бы не отчетливое предчувствие, что ночью за ним придут.

Он стал читать вечерние молитвы:

– Го́споди, не лиши́ мене́ небе́сных Твои́х благ.

Го́споди, изба́ви мя ве́чных мук. Го́споди, умо́м ли или́ помышле́нием, сло́вом или́ де́лом согреши́х, прости́ мя… Го́споди Иису́се Христе́, напиши́ мя раба́ Твоего́ в кни́зе живо́тней и да́руй ми коне́ц благи́й…[4]

Его мысли были обращены к вечности. Что ждет его там? Впишет ли его Господь в книгу жизни? Сможет ли он оправдаться на Страшном суде? За последние годы он не знал за собой никаких заслуг. Нескончаемые скитания с места на место, долгие недели и месяцы без храма, без богослужения.

В тишине одиночной камеры он произносил знакомые с детства слова. Они падали на дно сердца и таяли в нем, как воск:

– Влады́ко Человеколю́бче, неуже́ли мне одр сей гроб бу́дет, или еще́ окая́нную мою́ ду́шу просвети́ши днем? Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит Суда́ Твоего́, Го́споди, боюся и му́ки безконе́чныя… Но, Го́споди, или хощу́, или не хощу́, спаси мя Áще бо пра́ведника спасе́ши, ничто́же ве́лие; и а́ще чистаго помилуеши, ничто́же дивно: досто́йни бо суть милости Твоея Но на мне гре́шнем удиви милость Твою…[5]

Он присел на койку «Умру ли я этой ночью, или меня ждет еще один день?» – думал он.

Незаметно он впал в забытье, прислонившись спиной к холодной стене.

Его разбудил лязг дверного замка и грохот открывающейся железной двери.

Вошел человек высокого роста в форме сотрудника НКВД На поясе у него висела кобура.

– На выход! – произнес он громко.

Отец Константин растерянно оглянулся Встал с койки, пошатнулся, присел.

– Быстрее, – скомандовал сотрудник.

Любомудров встал, натянул на себя тулуп, взял в руки шапку. Сотрудник НКВД толкнул его в спину.

Они вышли в тусклый коридор. Священник передвигался с трудом, и сотрудник все время толкал его:

– Давай, давай! Быстрее.

Из других дверей тоже выводили людей. Все они двигались к выходу.

На тюремном дворе, ярко освещенном прожекторами, собралось много заключенных. Стояло несколько черных фургонов с надписью «Хлеб». Некоторые заключенные тихо переговаривались между собой:

– Может быть, в другую тюрьму?

– Скорее всего, на расстрел.

– Неужели и правда расстреляют? Меня же по ошибке взяли. Вместо брата моего взяли. Понимаете, у нас фамилия одинаковая, он работал на заводе, а я…

– Молчать! – закричал охранник и с силой ударил говорившего по губам.

Тот замолк.

Любомудров жадно вдыхал свежий осенний воздух.

В толпе заключенных он увидел лицо, которое показалось ему знакомым. Попытался вспомнить, где он мог видеть этого высокого пожилого человека с впавшими щеками, глубокими морщинами и свисавшей клочьями бородой.

Они встретились глазами. Тот тоже узнал его:

– Любомудров?

– Да.