Спустя малое время Василий отправился со своими боярами в церковь к венчанию, оставив на своем месте сорок соболей. Вслед за ним туда же отправилась и Елена со своими поезжанами; все они ехали на санях, а перед санями Елены несли свечи и каравай. В Успенском соборе митрополит Даниил совершил обряд венчания. Когда после того молодым по обычаю поднесли вино, Василий, выпив, бросил свою скляницу на пол и растоптал осколки; никто из присутствующих не смел ступить на них ногами. Молодые вернулись во дворец тем же порядком порознь. Свечи и караваи были унесены в великокняжескую опочивальню и поставлены у изголовья постели в кадку с пшеницей. Опочивальня, где предстояло провести ночь молодым, называлась сенник, поскольку постель приготовлялась на тридевяти снопах; эта комната была обита богатыми тканями, а по четырем ее углам воткнуты стрелы, с каждой из которых свисало по сороку соболей; под стрелами на лавках стояли ендовы с медом.

Василий со своим поездом на обратном пути из собора объехал монастыри и, вернувшись во дворец, пригласил невесту с ее поездом к столу. Конь, на котором он объезжал монастыри, был передан конюшему, в чьи обязанности входило ездить на нем в продолжение свадебного пира и всей ночи под окнами спальни с обнаженной саблей. Во время праздничного стола перед новобрачными поставили жареную курицу; ближе к ночи дружка обернул ее скатертью и унес в спальню – это послужило знаком к тому, что невеста должна отправиться в опочивальню. Вслед за Еленой поднялся великий князь, перед которым понесли икону. У постели жена тысяцкого, облаченная в две шубы, осыпала новобрачных пшеницей из кадки. Молодые остались одни…

На другой день Василий ходил в мыльню. Для сопровождения государя были наряжены знатные особы, и в их числе молодой Иван Телепнев-Оболенский, который должен был «колпак держать, с князем в мыльне мыться и у постели с князем спать». Присутствие в свадебном чине этого человека стоит отметить, потому что в самом скором времени ему предстояло занять видное место возле Елены.

Женитьба Василия на Елене не сразу сказалась на судьбе князя Михаила Львовича Глинского. Его заточение продолжалось еще некоторое время, и только по усиленным просьбам жены Василий выпустил строптивого князя на свободу. Зато теперь на прошлое князя Глинского были закрыты глаза, и он занял место среди ближайшего окружения государя.

Василий постарался освятить новый брак молитвой о чадородии. Через месяц после свадьбы, при назначении в Новгород архиепископом своего любимца архимандрита Можайского монастыря Макария, он поручил ему, как приедет в паству, «в октеньях молити Бога и Пречистую Богоматерь и чудотворцев о себе и своей княгине Елене, чтобы Господь Бог дал им плод чрева их». Подобные молитвы читались не только в Новгороде, но и во всех русских церквах.

В конце 1526 года великокняжеская чета совершила богомольный поход в Тихвин к иконе Тихвинской Богоматери, где приехавший туда же архиепископ Макарий три дня и три ночи молился «о здравии и о спасении (государя. – С. Ц.) и чтобы ему Господь Бог даровал плод чрева…».

С подобной же молитвой Василий посетил монастыри в Переяславле, Ростове, Ярославле, Спасов-Каменный монастырь на Кубенском озере, Кирилло-Белозерскую обитель, всюду устраивая братии «велие утешение» и раздавая милостыню нищим; из монастырей доставляли ему и его жене освященный хлеб и квас. Однако все было напрасно – великая княгиня Елена никак не могла почувствовать блаженную тяжесть во чреве.

Василий был растерян и подавлен. Видимо, он начал раскаиваться в своем поступке с Соломонией… Тех из его окружения, кто советовал ему развестись с первой женой, постигла опала. Во всяком случае, имя дьяка Шигоны исчезает из летописей и документов сразу после свадьбы Василия с Еленой и вновь появляется лишь в 1530 году после рождения у великого князя наследника – будущего Ивана Грозного, причем отмечено, что Шигона выпущен из «нятства», то есть из тюрьмы. Эта опала хорошо объясняется той ролью, которую играл не в меру усердный дьяк в пострижении Соломонии и умолчании о ее беременности. Подобным же образом в эти годы перестает упоминаться имя митрополита Даниила; а инок Вассиан, Максим Грек и другие «нестяжатели», сказавшие Василию так много досадных слов о разводе, тем не менее благоденствуют, избегнув всяких опал. Если учесть, что в 1527 году Василий воздвигает обетную церковь во имя Георгия Победоносца и дарит Соломонии и суздальскому Покровскому монастырю села, то можно смело предположить, что, не получая доказательств беременности Елены Глинской, Василий готовился к тому, чтобы признать наследником сына Соломонии.

Между тем Василий продолжал свои паломнические поездки, прося молитв у самых известных угодников Божиих. В нем все еще теплилась надежда о законном сыне. Архиепископ Макарий свидетельствует, что великий князь «не умалял подвига своего в молитве, не сомневался от долговременного своего бесчадства, не унывал с прилежанием просить, не переставал расточать богатства нищим, путешествуя по монастырям, воздвигая церкви, украшая святые иконы, монахов любезно успокаивая, всех на молитву подвизая, совершая богомольные походы по дальчайшим пустыням, даже пешком, вместе с великой княгиней и боярами; всегда на Бога упование возлагая, верою утверждаясь, надеждою веселясь… желаше бо попремногу от плода чрева его посадити на своем престоле в наследие роду своему».

На четвертом году супружества, по совету «осифлян», желавших укрепить свои позиции, Василий с женой с особой верой прибегли к заступничеству преподобного Пафнутия Боровского. В Переяславле в то время строил монастырь преподобный Даниил, ученик Пафнутия Боровского. Василий посетил святого старца и пожертвовал на каменную церковь во имя Святой Троицы, прося преподобного молиться о даровании ему чада. И – о чудо! – Господь наконец внял стенаниям супругов и «разверзе союз неплодства их». 25 августа 1530 года на свет появился наследник Иван Васильевич – молитвенный плод.

Вмешательство небесных сил для части современников было несомненно. Еще в 1584 году Рязанский епископ Леонид свидетельствовал перед царем Федором Ивановичем, сыном Грозного, как о деле хорошо известном, что «по прошению и по молению преподобного Пафнутия чудотворца дал Бог наследника царству и многожеланного сына отцу». Особая роль этого святого для великокняжеской семьи подтверждается и тем, что восприемниками новорожденного от купели были избраны ученики преподобного Пафнутия – Даниил Переяславский и Кассиан, прозванный Босым. Кроме того, рождение Ивана сразу усилило позиции «осифлян», так как именно по их совету Василий прибег к заступничеству преподобного Пафнутия. Государь припомнил Вассиану Патрикееву и Максиму Греку их сопротивление его воле и в 1531 году позволил «осифлянам» совершить над ними соборное осуждение за еретические мнения. Иноки Вассиан и Максим были сосланы в монастыри под надзор, а дьяк Шигона и митрополит Даниил заняли свои привычные места близ государя.

В Москве, однако, получила хождение и другая версия рождения Ивана Васильевича, – будто он, подобно Святополку Окаянному, был от «двою отцю». Молва приписывала отцовство молодому боярину, князю Ивану Федоровичу Телепневу-Оболенскому (эти слухи особенно усилились после смерти Василия в 1533 году, когда Елена начала открыто сожительствовать с этим придворным). Просто отмахнуться от этих толков историк не может, поскольку в их пользу имеются веские соображения. Прежде всего, сама Елена, имея перед глазами пример Соломонии, могла решиться, ради сохранения своего положения, на подобный шаг. Последующие события – быстрое сближение Елены с князем Телепневым-Оболенским после смерти князя Василия, устроенный ими дворцовый переворот, отстранение и уничтожение членов опекунского совета, государевых братьев, внезапная смерть Елены (возможно, от яда) и немедленная расправа бояр с ее фаворитом – могут рассматриваться как неудавшаяся попытка утвердить на московском престоле новую династию. В пользу отцовства князя Телепнева-Оболенского говорит и то, что Иван Грозный, как и его младший брат Юрий, имели более или менее ярко выраженные психические отклонения. Хорошо известны вспышки лютой жестокости, слепой ярости у грозного царя; о его брате Юрии князь Курбский пишет, что он был «без ума и без памяти и бессловесен». Ни в роду Калиты, ни в роду Глинских не известно ни о каких психических нарушениях; а вот прозвища некоторых сродников Оболенского наводят на мысль об их, скажем так, своеобразии в умственном отношении: Немой, Лопата, Глупый, Медведица, Телепень (то есть тупица, вялый ребенок). В мужском потомстве Грозного также не все обстоит благополучно: старший сын, царевич Иван, унаследовал буйный нрав отца; средний, Федор, отличался слабоумием; младший – царевич Дмитрий Угличский – страдал эпилептическими припадками.