Накануне дня Варлаама Хутынского (6 ноября) великому князю сделалось еще хуже. Он позвал к себе боярина Михаила Юрьевича Захарьина, любимого старца Мисаила Сукина, духовника протопопа Алексея и сказал им:

– Я хочу постричься, – чтоб платье чернеческое было у вас готово: смотрите не положите меня в белом.

В то время пострижение перед смертью не было еще в обязательном обычае у московских государей, поэтому можно предположить, что Василием двигало не одно только благочестивое желание предстать пред Всевышним в «ангельском чине», – быть может, он хотел этим искупить также свой давний грех перед Соломонией.

Затем государь открыл совет с прочими находившимися при нем боярами – князьями Дмитрием Бельским, Иваном Шуйским, Михаилом Глинским, Иваном Кубенским и дьяком Иваном Шигоной – о том, как ему ехать в Москву. Решили прежде всего побывать в Иосифовом Волоколамском монастыре, помолиться у Пречистой. Василия привезли туда в возке; двое прислужников всю дорогу переворачивали государя с боку на бок, так как сам Василий двигаться без посторонней помощи уже не мог. В монастыре у ворот встретили государя игумен с братией, державшие в руках образа и свечи. Василия под руки ввели в церковь. Его болезненный вид вызывал сострадание. Дьякон от слез не мог промолвить слова ектеньи о здравии государя; игумен, братия, бояре и все люди плакали. Когда началась обедня, Василий, не имея сил стоять, попросил вынести себя на церковную паперть и положить на одр – в таком положении он и слушал литургию.

Переночевав в монастыре, Василий поехал в Москву, с частыми остановками для отдыха. Он хотел въехать в столицу тайно, чтобы о его болезни не прознали иностранные послы, и потому подъехал к городу со стороны Воробьевых гор. Тут он простоял два дня, дожидаясь, пока наведут мост через Москву-реку. Лед стал еще не крепко, рабочие рубили его, вколачивали сваи и мостили на них доски. Из-за спешки едва не случилась беда. Когда на третий день государевы сани, впряженные в четверку лошадей, въехали на мост, доски под ними подломились; дети боярские, сопровождавшие государя, едва успели удержать сани и поспешно обрезали постромки. Василий посердился на городничих, смотревших за постройкой, но опалы не положил.

Он переправился через реку на пароме под Дорогомиловом и въехал в Москву через Боровицкие ворота. Его сразу понесли в постельные хоромы.

Первой его заботой было написание новой духовной. Отдохнув и причастившись, он призвал к себе митрополита, братьев Юрия и Андрея и бояр.

– Поручаю сына моего Ивана, – сказал Василий, – Богу и Пресвятой Богородице, и святым чудотворцам, и тебе, отцу своему, Даниилу, митрополиту всея Руси. Даю ему свое государство, которым меня благословил отец мой, великий князь Иван Васильевич всея Руси. И вы бы, мои братья, князь Юрий и князь Андрей, стояли крепко в своем слове, на чем крест целовали мы между собою – о земском строении и ратных делах. Против недругов сына моего и своих стойте дружно, чтоб рука православных христиан была высока над басурманами и латынами. Вы же, бояре и дети боярские, и княжата, ведаете сами, что наше государство ведется от великого князя Киевского Владимира. Мы вам – прирожденные государи, а вы нам – извечные бояре: стойте крепко, чтобы мой сын учинился на государстве государем и чтоб была на нашей земле правда.

Затем он подозвал к себе князя Михаила Глинского и сказал боярам:

– Поручаю вам князя Михаила Львовича Глинского. Человек он приезжий, а вы бы того не говорили, что он приезжий: держите его за здешнего уроженца, потому что он мне верный слуга. А ты, князь Михаил, – обратился он к Глинскому, – за моего сына Ивана и за жену мою Елену должен охотно пролить кровь свою и дать тело свое на раздробление.

Как видно, Василий был чрезвычайно озабочен будущностью своей семьи и постарался вручить ее судьбу в руки человека, кровно заинтересованного в соблюдении ее интересов.

Болезнь не позволила Василию говорить более – рана его воспалилась, из нее пошел сильный смрад – «нежид смертный». Обессиленный, он обратился к своему доктору, немцу Николаю Люеву:

– Брат Николай! Пришел ты ко мне из своей земли и видел мое великое жалованье к тебе. Можешь ли ты облегчить теперь болезнь мою?

Люев честно отвечал, что готов умереть за него, но ему не под силу «мертвого живым сотворить».

Василий перевел на бояр свой взгляд, напоенный смертной тоской:

– Слышите, что сказал брат Николай? Я уже не ваш. Нужно, братие, подумать, чтобы душа моя не погибла вовеки.

Бояре, рыдая, оставили его. Ночью, во сне, Василий прерывистым голосом пел: «Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже!» Проснувшись, сказал: «Как Богу угодно, так и будет. Буде имя Господне благословенно отныне и до века».

Спустя два дня он вновь советовался с ближними боярами, как править после него государством. У постели его были ближние, доверенные лица – князь Иван Шуйский, князь Михаил Глинский, князь Иван Бельский, князь Борис Горбатый-Суздальский, бояре Юрий Захарьин и Михаил Воронцов и дьяк Шигона. Им он наказывал, «как великой княгине Елене без него быть и как боярам к ней ходить», то есть назначил при ней из этих лиц опекунский совет. Потом к Василию пришли братья и стали понуждать вкусить пиши. Великий князь нехотя отведал немного миндальной каши и сказал:

– Вижу сам, что живот мой к смерти приближается. Пошлите за сыном Иваном: я благословлю его крестом Петра митрополита. Пошлите и за женой: хочу проститься с ней.

Едва сказав это, он вдруг передумал:

– Нет, не надо приносить сына: я страшен – как бы младенец не испугался.

Все же братья и бояре уговорили его увидеться с сыном. Князь Михаил Глинский принес на руках трехлетнего Ивана; следом шла мамка Аграфена Челяднина. Василий с трудом приподнялся; слезы лились у него ручьями по лицу. Взяв крест митрополита Петра чудотворца, он благословил сына.

– К сему же прими и венец царский Мономахов, и жезл, и прочую утварь царскую, которой мы, великие князья, венчаемся на великое самодержавство Русского царства. А ты, Аграфена, – добавил он, – от сына моего Ивана ни пяди никогда не отступай.

Ввели великую княгиню Елену: она с плачем билась на руках у боярынь, едва держалась на ногах.

– Перестань, – успокоил ее Василий, – мне легче, ничего не болит, благодарствую Бога.

По ее просьбе он благословил их младшего сына Юрия и пожаловал его уделом – Угличским княжеством. Елене Василий завещал, кроме того, опекунство над Иваном до его совершеннолетия – то есть, по тогдашним обычаям, до пятнадцати лет. Хотел сказать ей также напутственное слово, но она так вопила и кричала, что он скорее отослал ее.

Чуя приближение смерти, Василий торопил с последними обрядами. Послал за владыкой Коломенским Вассианом, Троицким игуменом Иоасафом, старцем Мисаилом Сукиным и стряпчим Федором Кучецким, который присутствовал при кончине Василиева отца, – с тем, чтобы они читали над ним канон на исход души. У своего духовника протопопа Алексея государь спросил, видал ли он, как душа расстается с телом. Тот отвечал, что такое ему редко случалось видеть. Духовные чины встали вокруг княжеской постели с образами Владимирской Богоматери, что писал Лука Евангелист, Николы Гостунского, великомученицы Екатерины и другими, на которые Василий смотрел беспрестанно. Наконец, подозвав митрополита и владыку Вассиана, он сказал им:

– Изнемогаю, постригите меня, как я того желал всегда.

Даниил и Вассиан одобрили его решение. Но Шигона и некоторые бояре стали отговаривать Василия, ссылаясь на то, что не все великие князья, в том числе и сам святой князь Владимир Киевский, умерли в чернецах, а между тем сподобились праведного покоя. Дело было в том, что пострижение великого князя лишало его Мономахова венца. Шигона с ближайшими советниками государя опасались, что Василий в случае выздоровления должен будет отречься от престола.

У постели умирающего загорелся жаркий и не совсем пристойный спор. Василий не мог вставить слова, крестился, шептал молитвы из акафиста; язык у него отнимался, он знаками просил пострижения, указывая на приготовленное иноческое платье… Наконец митрополит Даниил и епископ Вассиан взяли верх, спор притих. Даниил поспешил кончить обряд пострижения, нарек нового инока Варлаамом, возложил ему на грудь схиму и Евангелие. Василий уже отходил. Духовник впился в умирающего глазами: вот раздался последний вздох, чуть раскрылись уста – и отец Алексей вложил Василию в рот святое причастие…