В целом новости были самые обычные, и Майя слушала их только затем, чтобы оборвать поток надоедливых мыслей, ревущих в голове.

Но если бы Майя не отвлекалась ежеминутно на детей и если бы ей не приходилось постоянно лазить под стол за падающими кусочками омлета, она, наверное, заметила бы, что дикторы сегодня ошибаются на удивление часто, а слой грима на их измождённых лицах заметен даже издалека.

Оставив наконец попытки накормить Лизу омлетом, Майя, вглядевшись в сонное и несчастное лицо дочери, решила отправить её в постель.

Миша был самым бодрым, он пошёл играть в комнату, прыгал и кувыркался, играл с мячиком, а затем попросился в туалет.

Майя впервые за день по-настоящему испугалась, когда, придя за ним через пару минут, обнаружила мальчика спящим. При этом он продолжал сидеть на унитазе со спущенными штанишками.

«С моими детьми что-то не так», – после того как эта мысль возникла в её голове, Майя машинально села в гостиной и уставилась в одну точку.

Она ведь уже неделю назад почувствовала это «что-то не так», просто думала – полная фаза луны, вспышки на солнце или что-то там ещё…

«Подцепили ротавирус? Близнецы принесли очередной подарок из садика. Или рыба вчера за ужином была несвежей? Но Артур не ел рыбы…»

Майя заставила себя оторваться от созерцания узора на обоях, поднялась, прошла в детскую. Её встретило молчание и дружное сопение. Ещё ни разу она не видела, чтобы дети ложились в это время спать.

Наушник у неё в ухе слабо завибрировал. Майя коснулась его.

– Доброе утро! – раздался в ухе наигранно весёлый тонкий голос с латвийским акцентом. Куратором выставки была Инга Балодис, женщина с непростым характером – одинокая старая дева, которая считала себя высшим ценителем и судьёй современного искусства только на том основании, что среди её знакомых были многие известные художники. Майя давно хотела нарисовать её портрет. Тонкие костистые руки, меланхоличная ниточка губ, бледные, пустые глаза. По образованию она была искусствоведом и теоретически прекрасно разбиралась в живописи, но ни разу в жизни сама не держала кисть, имела скудное воображение, и когда дело доходило до вопроса, как использовать пространство выставочного зала, начинала спорить и предлагать немыслимо пошлые варианты. Когда Майя предложила написать от себя, а не от третьего лица небольшие рассказы о картинах на карточках и тем самым расположить к себе зрителей, куратор возмутилась и сказала Майе, что та слишком много о себе думает.

– Вы обещали привезти ещё одну картину, и я до сих пор не вижу её в нашем зале, – продолжила хозяйка студии. – Кажется, я уже говорила, как не люблю, когда всё делается в последний момент.

– Я привезу картину заранее, – ответила Майя, мыслями находясь где-то далеко и всё ещё обдумывая, что делать с детьми.

– Тогда поторопитесь, милая. На кону репутация не только ваша, но и нашей студии.

Длинный гудок.

«Напыщенная индюшка».

Майя хотела набрать номер телефона матери и обнаружила голосовое сообщение. Торопливый голос в записи говорил сдержанно, но в нём слышалось раздражение:

«Дочка, ты весь вечер не берёшь трубку! Я звонила тебе, чтобы сказать: меня попросили выйти на кассу возврата. Алиса заболела, и её некому заменить. С малышкой я посидеть не смогу, так что не приезжай».

Майя тяжело вздохнула и закрыла лицо руками. Всё сегодня против неё, против этой выставки. Может быть, послать всё к чёрту и остаться дома, как она уже делала не один раз? Расстаться с иллюзиями и продолжить своё жалкое рабское существование?

«Это не навсегда, Майя, очнись. Дети вырастут. Когда-нибудь они вырастут, – усмехнулась художница. – И тогда ты наконец сделаешь одну-единственную в жизни выставку».

А может быть, сдаваться не стоит и всё это никакие не предостережения, а всего лишь полоса препятствий, которую нужно преодолеть?

Майя подошла к окну, посмотрела, как ветер ощипывает одинокий пожелтевший тополь. Собралась с духом и набрала ещё один номер.

Бах! Старуха хлопает в ладоши, и привычный мир раскалывается на части. Бах! Звёздное крошево разлетается в чёрном холоде искрами. Зачем ей приснился этот сон?

Раздался гудок, и Майя услышала в трубке человека, которого меньше всего хотела бы слышать, – матери своего мужа.

– Алле, – ответил хрипловатый надменный голос.

Майя вздрогнула, представив её искусственные локоны и губы, накачанные гелем с гиалуроновой кислотой, на бледном стареющем лице.

– Доброе утро, это Майя. Как ваши…

– Глебчик мне уже звонил, я в курсе.

– Значит, вы сможете посидеть с ребятами?

Майя почему-то не осмелилась назвать их внуками.

– С ребятами?! – свекровь прокашлялась и продолжила. – Глеб говорил, что нужно посидеть только с Артуром. Миша пойдёт в садик, а Лиза уедет к твоей маме.

– Всё немного поменялось. Мама работает, и все трое чувствуют себя так себе. Я вызову врача, он посмотрит их.

В трубке возникло молчание, только слышно было, как скулит маленькая карманная собачка у неё на руках.

– Ну так что, – не выдержала Майя, – вы сможете?

Пауза затягивалась, казалась вечной.

– До вечера я свободна. Но в девять ты должна вернуться домой.

Майя молча кивнула и не смогла сдержать горькую улыбку.

Хорошо, что она позвонила не по видеофону.

Только спустя неделю после того, как одна из клёпок «бочки Либиха» дала течь, некоторые люди начали замечать вокруг неладное.

Остап Назаров, студент Тамбовского областного медицинского колледжа, одним из первых обратил внимание на странные вещи, происходившие с пациентами. Но кто будет слушать двадцатилетнего практиканта из Мичуринска, который даже ещё не стал фельдшером…

Жизнь Остапа весь последний год напоминала жизнь груши в боксёрском зале. Это была не жизнь, а сплошное выживание.

Он не помнил, когда последний раз спал больше шести часов. Питался как придётся и где придётся и уже не замечал, что стал относиться к еде как к топливу, необходимому для дальнейшего движения. Задолго до того дня, как усталость пустила свои корни и настало четвёртое октября, молодой человек испытал на себе всю палитру её оттенков. От лёгкого головокружения и сонливости до полного обездвиживания и нежелания жить.

Как будущий врач, Остап понимал, что ничего хорошего из такого образа жизни не выйдет. Но самое плохое, что могло с ним случиться, это смерть, а смертей он видел достаточно. Можно сказать, он привык к смерти. Страх к ней как-то спрятался, притупился.

Первые полгода практики он проработал санитаром на машине скорой помощи. Если бы какой-нибудь журналист попросил Остапа рассказать об этой работе, он ответил бы очень просто: «Иногда люди умирают, иногда – нет. Чаще нет, чем да».

Но журналистам обычно нет дела до таких людей, как Остап, у них другие интересы.

Полдня экипаж скорой трясло по ухабам, когда они объезжали окрестности Мичуринска. В каком-нибудь отдалённом посёлке они спасали залитого кровью пьяницу, которому дружок-собутыльник всадил вилку в шею. Или успевали сделать укол от высокого давления древней старушке, которая через месяц-другой всё равно должна будет распрощаться с этим миром.

Попадались и дети с отёком Квинке, которых удавалось спасти в последнюю минуту, и фрезеровщик с завода, потерявший пару пальцев, и беременные женщины с открывшимся кровотечением.

Но чаще всего – это Остап отметил почти сразу, как начал практику, – люди сами становились причиной случавшихся с ними проблем.

Рабочий в цеху, впервые за десять лет стажа, почему-то решал, что он достаточно опытен, чтобы вовремя уклониться от крюка грузового крана, и с утра оставлял свою каску в раздевалке.

Юноша, только что сдавший на права, думал, что он уже вполне может водить так, как в игре Need for speed, и понимал, что это самообман, только в тот момент, когда столкновение с сонным водителем такси было неизбежно.