— Погоди, — начиная что-то понимать, Дурдхара резким движением развернула бывшую невесту самраджа лицом к себе. — Так ты собиралась замуж по воле отца, или тебе льстила мысль стать махарани сильного государства?
— Ни то, ни другое.
— Что тогда?
Тара страдальчески взглянула на Дурдхару.
— Прошу, дай уйти! Думай обо мне что хочешь, но…
— Нет, — Дурдхара мёртвой хваткой вцепилась в локоть Тары, — так просто теперь ты от меня не отделаешься! Я обязана узнать правду. Или ты хочешь, чтобы я подняла шум, и мои воины тебя удержали силой, словно преступницу? Я бы не хотела такого. А ты?
И Тара сдалась, послушно направившись следом за Дурдхарой в её покои.
Мура вздрогнула и на миг замерла, ощутив едва уловимое движение за спиной. Судя по всему, кто-то тайно пробрался в опочивальню и улёгся позади на ложе, которое ей благосклонно предоставил Дхана Нанд после того, как она стала гордо именоваться царской тёщей. Правда, об этом любопытнейшем факте мало кто знал. Слуги были оповещены лишь о том, что чудом избежавшая гибели махарани Мура отныне почётный гость императора, как и её подруга дэви Калки.
Джагат Джала рвал и метал, но не имел возможности продемонстрировать свою ярость Дхана Нанду, поэтому слал в Паталипутру слёзные письма, умоляя «милостивого самраджа снизойти до его просьб и вернуть обратно супругу» или позволить «рабу недостойному приехать за женой самому». Однако по просьбе Юэ, к которой в свою очередь с мольбами обратилась Мура, на чьём плече каждый вечер рыдала Калки, не желающая возвращаться в свою семейную Паталу, Джагат Джале строго запретили появляться во дворце, а Калки обещали вернуть домой в тот день, когда махарани Юэ произведёт наследника на свет.
О том, каково придётся дэви Калки, когда оговоренный срок истечёт, Дхана Нанд не хотел думать. Он передал Муре через слуг сообщение о том, что вечно прятать у себя во дворце «эту женщину» не собирается. Мура, прочитав послание, с досадой скрипнула зубами, но поняла, что встречи с Джагат Джалой и вразумления его с помощью палицы, вытесанной из крепкой древесины, не миновать.
Правда, в последние дни она менее всего заботилась о Джагат Джале. Ей не давала покоя мысль о приближающихся родах дочери, кроме того, в голове вертелась куча неосуществимых идей о том, как выпустить Чанакью из клетки и помочь скрыться незамеченным, вернув ему человеческий облик. Однако опасаясь, что после побега ачарьи Дхана Нанд впадёт в ярость и отыграется на супруге, Мура попыталась воззвать к состраданию самраджа, действуя привычным образом — через дочь. К великой печали, Дхана Нанд не сжалился.
— Что угодно проси, но Чанакью не выпущу, — твёрдо сказал он, когда Юэ очень осторожно попросила дать ачарье свободу. — И не смотри с укором. Это вовсе не потому, что я злопамятный, хотя отчасти и поэтому тоже. Я абсолютно уверен, что гнусный брамин, выйдя на свободу, отомстит и тебе. Мне страшно за тебя и нашего сына, понимаешь?
Юэ кивнула, но в душе её всё равно затаилась грусть. Она не считала Чанакью угрозой и не верила, что он способен причинить ей или младенцу вред. Об этом Юэ рассказала матери в следующем же разговоре. Мура крепко призадумалась, но сделала выводы: за Чанакью просить бессмысленно. И тут же мысленно подосадовала на себя. Зачем ей вообще взбрело в голову просить? Надо было действовать! Ведь после той беседы Дхана Нанд, ни мгновения не медля, выставил стражу возле клетки. Теперь бывшего мудрого гуру из Таксилы охраняли день и ночь, и не было никакой возможности выпустить его незаметно.
Хуже того, служанки недавно донесли, что несколько ночей подряд к клетке приходит самка панды, судя по всему сбежавшая от заезжих бхандов***, дававших в прошлом месяце костюмированное представление в столице. Актёры тогда долго сокрушались, потеряв редкое животное, привезённое ими из Чжунго, но ничего было не поделать — панда пропала, её не смогли отыскать. А вот теперь она появилась, живая и невредимая. Панда осторожно пробиралась на главную площадь под покровом ночи, просачиваясь, видимо, через некую щель в стене, которую слуги тщательно искали днём, но так и не смогли найти, с ласковым урчанием тёрлась о клетку, приглашая понравившегося самца к спариванию, что вызывало сильное недоумение у наблюдавших за этим процессом охранников.
Отогнать медведицу не представлялось возможным. Она совершенно не боялась криков людей, поскольку долгое время прожила в неволе и привыкла к шуму толпы на представлениях. Её не пугал даже огонь факелов, что и вовсе выглядело странно, а нападать с оружием слуги не решались, тем более, что животное не проявляло агрессии, и её интересовал только самец, сидящий в клетке. Чанакья поначалу отворачивался от любвеобильной самки, потом стал с любопытством поглядывать в её сторону и наконец начал заинтересованно принюхиваться и подходить всё ближе к прутьям. А прошлой ночью, по словам охранников, принялся тщательно вылизывать медведице шерсть.
Муру такие известия совершенно не порадовали. Кажется, бедный ачарья, лишённый возможности хоть иногда превращаться в человека и более года страдая от вынужденного воздержания, постепенно терял разум, на глазах превращаясь в настоящую панду.
И после всех этих ужасных событий, отчаянных мыслей, не дающих покоя, кто-то теперь её трогает за шею, дышит в затылок…
— Кто здесь?! — Мура подскочила на постели, пытаясь разглядеть в темноте своего незваного гостя.
— Я, — раздался с другой стороны ложа робкий лепет, — Калки. Мне приснился кошмар. Можно я переночую с вами?
— Как маленькая, — с досадой выдохнула Мура. — Снов она боится. Вот тоже мне, нашла, от чего трястись! Что приснилось? Рассказывай.
Раздался долгий прерывистый выдох:
— Мартанд вдруг стал жестоким и тоже бил меня.
— Этого точно не случится, можешь не переживать. Твой сын от собственной тени шарахается, не представляю, чтобы он вообще на кого-то руку поднял. Сон крайне нелепый, можешь немедленно забыть. Что-то ещё?
— Всё равно не хочу возвращаться, — прошелестела Калки. — Муж меня прикончит.
— Я поеду с тобой, — попыталась ободрить её Мура. — Конечно, после родов дочери.
— Вы уже смирились, что у вас теперь дочь, махарани? — со слабой улыбкой полюбопытствовала Калки.
Мура уселась поудобнее на постели, подобрав ноги под себя, поняв, что уснуть в ближайшее время всё равно не выйдет.
— Ну да, начинаю привыкать, наверное, — Мура усмехнулась. — И даже с зятем примирилась! — вдруг с досадой вырвалось у неё. — А ведь когда-то клялась именем усопшего мужа, что не прощу его и не успокоюсь, пока не убью! И чего только в жизни не бывает, — сокрушённо покачала она головой.
— Верно, — в тон ей отозвалась Калки, — всякое бывает… К примеру, меня замуж рано выдали, потому что мать в один недобрый день поймала меня в опочивальне с Дивьей, моей двоюродной сестрой, — Калки даже не заметила, с каким ужасом в полутьме опочивальни на неё воззрилась вдруг утратившая дар речи Мура. — Поскольку мы обе были незамужними, хоть Дивье тогда уж шестнадцать исполнилось, позорить нас мать не пожелала, она умолчала об увиденном и просто потребовала от отца поскорее выдать меня хоть за кого-то, главное, чтоб свадьба состоялась быстро. Я всё ещё оставалась девственной, мы с Дивьей ни разу не заходили далеко, только поэтому мать не убила меня тогда на месте. Отец же, которому ничего толком не объяснили, нутром почуял неладное и начал быстро искать жениха. И тут вдруг выяснилось, на их счастье и на моё несчастье, что Джагат Джала, похоронив первую жену, так и не подарившую ему детей, собирается жениться снова и ищет девушку в возрасте не старше пятнадцати. Меня к нему отвезли, и этот сластолюбец женился, недели не прошло… Как же меня от него мутило! — Калки не сдерживалась, отчаянно выплёскивая накопившееся горе. — С десяти лет мне отвратительны любые мужчины, кроме родного отца, мерзка до тошноты сама мысль об их прикосновениях, не говоря о большем, но я не могла в таком никому признаться! Кто бы меня послушал, если бы я сказала, что желаю жить с Дивьей? Я бы встретила свою смерть, признавшись в этом. А Джагат Джала чувствовал, что я его в глубине души ненавижу, потому и бил, наверное, и дальше будет бить, ведь я не смогу полюбить его, особенно теперь, когда встретила вас, махарани!
