Нам тут в Ракете хмурых лиц не нада,

У нас прекрасен каждый-божий день—

(Брось хныкать, Гретхен!) Валяй

И поимей прекрасный деееень!

Утром Нордхаузен: пастбище зелёный салат, хрусткий, в каплях дождя. Всё свежо, промыто. Гарц горбится со всех сторон, тёмные склоны доверху в бороде из елей, пихт, лиственниц. Дома с высокими фронтонами, лужи воды с отражением неба, грязь на дорогах, Американские и Русские военные валят в и из кабаков и импровизированных магазинчиков, у каждого на боку пистолет. Луга и бессвязные клинья на склонах гор истекают пёстрым светом, покуда дождевые тучи продвигаются над Тюрингией. Замки унасестились высоко над городами, заныривая и всплывая из разорванных туч. Старые лошади с ошмётками грязи на узловатых коленях, коротконогие и широкогрудые, напрягают шеи в хомутах сдвоенных запряжек, тяжёлые подковы всплескивают букеты грязи каждым мокрым шлёпом, от виноградников к кабакам.

Слотроп забредает в лишённую крыш часть города. Старики в чёрном поторапливаются меж стен, как летучие мыши. Магазины и дома тут давно разграблены рабами-рабочими освобождёнными из лагеря Дора. Целая куча этих педиков всё ещё тут с корзинами и розовыми треугольниками по статье 175, увлажнённо выглядывают в дверные проёмы. Из выступающей, лишённой стекла витрины магазина одежды, в сумраке позади пластмассового манекена, лысого, опрокинутого, вскинувшего к небу руки с пальцами скрюченными для букета или фужера, которые ему уже никогда не держать, Слотроп слышит пение девушки. Подыгрывает себе на балалайке. Одна из тех грустных парижских песенок на три-четверти.

Любовь никогда не уйдёт,

До конца никогда не умрёт,

При взгляде на сувенир,

Нежданно вдруг оживёт.

Ты покинул меня,

Но цветок розы белой

Хранит книга моя,

Меж страниц пожелтелых…

Год сменяется годом,

Я давно уж не та,

Отчего же слезами

Роза та залита…

Любовь не пройдёт никогда,

Если это любовь,

Днём, иль ночью тревожит она,

Вновь свежа и нежна,

Как алая роза, любимый,

Что я тебе подарила.

Как оказалось, её зовут Гели Трипинг, а балалайка от русского офицера разведки по фамилии Чичерин. По-своему, Гели тоже занимается разведкой—временами, во всяком случае. Этот Чичерин, похоже, держит гарем, по девушке в каждом ракетном городе Зоны. Да, вот ещё один ракетный маньяк. Слотроп чувствует себя участником экскурсии.

Гели толкует о своём ненаглядном. Они сидят в её комнате без крыши, пьют бледное вино, которое в округе зовётся Нордхаузенский Сок Теней. Над головой чёрные дрозды с жёлтыми клювами ширяют в небе, кружат в солнечном свете, взлетев из своих гнёзд в горных замках наверху и руин города понизу. Вдалеке, наверное, на рыночной площади, колонна грузовиков стоит, урча всеми своими моторами, запах выхлопных газов разносится по лабиринту стен, обомшелых, сочащихся водой, с тараканами в поисках поживы, стены сбивают с толку звук моторов и, кажется, он идёт со всех сторон.

Она худа, немного неловка, очень молода. В глазах её нет и следа порчи—возможно всю свою Войну она провела под кровом, в безопасности, покое, играя с лесными зверушками где-нибудь на отшибе. Её песня, соглашается она со вздохом, в основном просто мечтания: «Если его нет, то уж нет. Когда ты зашёл, мне почти показалось, что это Чичерин».

– Ничего подобного. Старательный пёс из породы ищеек новостей, вот и всё. Никаких гаремов, никаких ракет.

– Это по договорённости,– говорит она,– Тут до того всё неорганизованно. Без договорённостей никак нельзя. Сам увидишь.– И он действительно увидит—столкнётся с тысячами договорённостей об обогреве, любви, просто передвижении по дорогам, путям, каналам. Даже Группа 5-ти, живя своей фантазией будто они стали теперь единственной властью в Германии, остаётся просто договорённостью считаться победителями, только и всего. Не более и не менее реальной, чем все прочие, такие частные, умалчиваемые, пропавшие для Истории. Слотроп, хоть он пока что не знает об этом, является настолько же правомочным государством, как любое другое в эти дни в Зоне. Никакая не паранойа. Просто так оно и есть. Временные альянсы заключаются и расторгаются. Он и Гели достигают свою договоренность, скрытую от оккупированных улиц останками стен, на древней кровати с четырьмя стойками обёрнутой к тёмному зеркалу трюмо. Через крышу, которой нет, ему виден затяжной горный подъём покрытый деревьями. Вино в её дыхании, мягкий пушок в ямках под руками, в ляжках упругость саженцев под ветром. Едва он успел войти, она тут же кончает, фантазии о Чичерине, нескрываемо и трогательно, на её лице. Это раздражает Слотропа, хотя не мешает кончить и самому.

Тупизм нахлынул сразу же, как обмяк, пошли смешные вопросы типа какое такое слово отвадило от Гели всех, кроме меня. Или, может что-то во мне напоминает ей Чичерина, а если так, что именно? А интересно, где этот Чичерин сейчас? Он погружается в дремоту, вновь возбуждается её губами, пальцами, скольжением по нему росяных ног. Солнце в броске через их кусочек неба, затмевается грудью, отражается в её детских глазах… затем тучи, дождь, от которого она натягивает зелёный брезент с кисточками, что сама нашивала, на манер балдахина… дождь хлыщет с кисточек, холодный и звучный. Свечерело. Она угощает его вареной капустой, ложка из старинного наследства, с гребешком. Они снова пьют то же вино. Сумерки в мягких тонах. Дождь перестал. Где-то дети пинают пустую бензиновую канистру вдоль мостовой.

Что-то грянуло, хлопая крыльями, с неба, когти скребут верх балдахина. «Что это?»– сквозь сон, и она снова укрывает одеялом, ну же, Гели...

– Мой филин,– грит Гели,– Вернер. Там в верхнем ящике шифоньера есть шоколадка, Liebchen, можешь его покормить?

Да уж, Liebchen. Выбравшись из постели, впервые за весь день вертикально, Слотроп снимает обёртку с Беби Рут, откашливается, решает не спрашивать, откуда у неё это, потому что он и так знает, и зашвыривает шоколад на брезент тому Вернеру. Вскоре, снова лёжа вместе, они слышат хруст арахиса, прищёлкивания клюва.

– Шоколадные батончики,– брюзжит Слотроп,– Что с ним не так? Ты что, не знаешь? Ему надо охотиться на мышей или ещё какую-то там херню. Ты превратила его в ручную сову.

– Ты и сам лентяй,– младенческие пальцы сползают вниз по его рёбрам.

– Ну—могу поспорить—ладно, забудь—могу поспорить, что Чичерину не приходиться вставать и кормить ту сову.

Она застывает, рука остановилась в движении: «Он любит Чичерина,. Никогда не прилетит полакомится, пока того нет».

Слотроп похолодел, точнее оледенел: «Э-э, ты ж не имеешь в виду, что Чичерин и вправду, э-э..»

– Должен бы был,– вздыхает.

– О. Когда?

– Сегодня утром. Но где-то задерживается. Такое случается.

Слотроп выспрыгнул из кровати до середины комнаты, хуй упал, один носок одет, второй держит в зубах, голова продета не в тот проём майки, зиппер ширинки заело, орёт блядь.