Есть ещё две какашки, поменьше, а когда он съел их, ему досталось вылизать ещё и остатки кала из её ануса. Он молит, чтоб она ему позволила опустить низ мантии и на него, и разрешила, в отороченной шёлком тьме, побыть так чуть дольше, засунув его верноподданнический язык вверх, в дыру её жопы. Но она отходит. Мех выскальзывает из его рук. Она приказывает ему дрочить пред нею. Насмотревшись капитана Блисеро с Готфридом, она знает как отдавать команду надлежащим тоном.
Бригадный Генерал быстро кончает. Густой запах семени заполняет комнату, словно дым.
– Теперь уходи.– Ему хочется плакать. Но он уже молил прежде, предлагал ей—какой абсурд—свою жизнь. Слёзы наполняют и скатываются из его глаз. Он не может смотреть в её. «У тебя сейчас говно вокруг всего рта. Может, я тебя таким сфотографирую. На случай, если когда-нибудь надоем».
– Нет. Нет. Мне надоело только это,– дёргает головой назад, в сторону крыла Д, чтоб охватить всё остальное «Белое Посещение»,– насточертело...
– Оденься. Не забудь рот вытереть. Я пришлю за тобой, когда захочу тебя снова.
Отпущен. Вновь в униформе, он закрывает дверь камеры и возвращается тем же путём, которым приходил. Ночной дежурный всё ещё спит. Холодный воздух наотмашь хлещет Падинга. Он рыдает, согбенный, одинокий, щека на миг прижимается к шершавому камню стен Палладиева дома. Его обычная квартира превратилась в место ссылки, а его истинный дом рядом с Госпожою Ночи, возле её мягких сапог и твёрдого иностранного голоса. Его ничто не ждёт впереди, кроме поздней чашки бульона, рутины подписания бумаг, дозы пенициллина, предписанной ему Пойнтсменом для сдерживания поноса. Хотя возможно, завтрашней ночью… может тогда. Он не знает как ему выдерживать дальше. Но, может, в часы перед рассветом...
* * * * * * *
Великий гребень—зелёное равноденствие и превращение, сонных рыб в молодого барашка, водной дрёмы в пробудившийся огонь, хлынет, катится к нам. За Западным фронтом, в Бляхероде среди гор Гарца, Вернер фон Браун, с рукой загипсованной после недавней поломки, готовиться отпраздновать свой 33-й день рождения. В дневное время громыхает артиллерийская канонада. Русские танки вздымают пылевые фантомы над Германскими пастбищами. Аисты вернулись из тёплых краёв и появились первые фиалки.
В «Белом Посещении», дни, вдоль отрезка мелового побережья, стали прекрасно ясными теперь. Девушки из офисов уже не кутаются в несколько свитеров за раз и груди опять бугрятся для обозрения. Март прибрёл как ягнёночек. Лойдж Джордж при смерти. Приблудные гуляки уже замечаются вдоль всё ещё запретного пляжа, сидят себе среди заброшенной сети стальной арматуры и тросов, штаны закатаны до колен, или до волос, выпущенных на волю, продрогшие серые пальцы ног пошевеливают гальку. Чуть дальше от берега, под водой, проложены мили секретного трубопровода, нефть готова, с поворотом задвижки, выплеснуться и поджарить Германских захватчиков, которые застряли в устаревших уже кошмарах… горючее в ожидании гиперголичного возжигания, либо майского бунта души, чтобы под бодрую мелодию баварского музыкотворца Карла Орфа
O, O, O,
To-tus flore-o!
Iam amore virginali
Totus ardeo . . .
воспламенить всю эту крепость-побережье, от Портсмута до Дангениза, полыхать весенней любовью. Такие вот замыслы вынашиваются ежедневно в самых шустрых из голов пребывающих в «Белом Посещении»—зиме собак, чёрных снегопадов из бессвязных слов, приходит конец. Скоро мы оставим её позади. Но оказавшись там, позади нас—продолжит ли она испускать свой затаённый холод, вопреки раздуванию морских пожаров?
В Казино Герман Геринг новый режим приходит к власти. Единственно знакомым остаётся теперь лишь лицо Генерала Виверна, хотя его, похоже, понизили. Собственное представление Слотропа о сговоре против него заметно пошло в рост. Прежде заговор был монолитным, всемогущим, вне пределов его досягаемости. До той упойной игры, и той сцены с Катье, и двух нежданных расставаний. Но теперь—
Пословицы для Параноиков, 1: Тебе никак не позволяется коснуться Хозяина, но можешь щекотать его творения.
И потом, ну он с недавних пор приступил к освоению способа приводить себя в особое состояние сознания, не то, чтобы сон, а так называемые «грёзы», только цвета там довольно резкие, не пастельные… и в такие моменты ему кажется, будто он прикоснулся, и остался притронутым, на какое-то время, к знакомой нам уже душе, к голосу, который не раз вещал через медиума исследовательского заведения Кэрола Эвентира: снова покойный Роланд Фельдпат, издавна завербованный специалист по системам управления, формулам наведения, реагированию на ЧП в одном или ином из Заведений Аэронавтики. Похоже, что по каким-то личным мотивам Роланд продолжает зависать над этим Слотропианским пространством, как залитом светом солнца, чья энергия едва ли его касается, так и в бури, щекочущие его спину статичным электричеством, нашёптывания Роланда доносятся с восьми километров, крутая высота, где он расквартирован на одной из Заключительных Парабол—куда ни в коем случае не следует переносить зону полётов—занимает нынче должность одного из невидимых Ограничителей в стратосфере, на безнадёжно обюрократившейся той стороне, ничуть не в меньшей мере, чем так было всегда и на этой, он поджал свои астральные растопырки насколько можно ожидать, примазался к «небу», такой весь из себя взвинченный провалами попыток установить контакт, по причине бессилия кое-каких сновидцев, что пытаются пробудиться, либо заговорить, да не выходит, и брыкаются против гирек и щупов черепной боли, той что, похоже, при пробуждении станет и вовсе невыносимой, он дожидается бесцельных, не предусмотренных необходимостью появлений тут случайных пеньтюхов наподобие Слотропа—
Роланд в мандраже. Может вон тот? Или тот? станет марионеткой в ближайшем воплощении? Ё-моё. Помилуй, Господи: ну и штормит, каких таких чудищ Эфира раздрочил вообще этот Слотроп, на кого он наживка?
Как видно, Роланду придётся попыхтеть, тут уж ничего не поделаешь. Раз они уже до такого доходят, он им втолкует свои понятия о Контроле. В этом одна из засекреченных миссий его смерти. Загадочные высказывания, что выдавал он в ту ночь в Сноксоле насчёт экономических систем, всего лишь ежедневный фон будничной болтовни на этой стороне, привходящее условие существования. В особенности порасспросите Немцев. О, это совсем печальная история, до чего подло использовалась их Schwärmerei к Контролю теми, кто дорвался к власти. Параноидные Системы Истории (ПСИ), скоропостижно пропавшее периодическое издание 1920-х, все выпуски которого мистически исчезли, есессно, предполагали даже, более чем в одной передовице, что вся Германская Инфляция была подстроена намеренно, просто загнать молодых энтузиастов Кибернетической Традиции ишачить на Контроль: в конце концов, экономическая инфляция, устремляясь ввысь, как шар, в её своеобразном воспроизведении поверхности Земли, возносясь ценами всё выше, неуправляемо, день за днём взлетала всё выше и выше, а конструктивная система призванная удерживать стоимость марки постоянной, так жалко провалилась... Идентичный рост за оборот, идентичность роста, ноль изменений, и тишина, таким образом, навеки, такими были тайные считалочки детства Науки Контроля—тайные и ужасные, как повествуется в багровых историях. Отклоняющиеся колебания любого рода это почти Худшая из Угроз. Ты не мог раскачивать качели на этих игровых площадках выше определённого угла от вертикали. Драки прекращались быстро, со сноровкой, которая не заставила себя ждать. Дождливые дни никогда не позволяли себе лишнего грома и молний, а только высокомерно стеклянная серость скапливалась в нижних слоях, монохромный вид долин заполненных мшистой трухой, корнями торчащими к небу с не слишком злобной игривостью (вроде некоего белого сюрприза для элитарников, там наверху, которые никогда не замечают, нет…), долины переполняются осенью, и увядают с дождём, стародевственно коричневые за её золотом… весьма избирательно дроблённый ливень выманивает тебя через участки в окраинные улочки, что становятся всё загадочней и колдоёбистей, и всё плотнее спланированными, участок втискивается в перекрученный другой раз семь, а то и больше, углами каменной ограды, с выкрутасами оптического дневного времени, покуда не вырвемся, разгорячённые, примолкшие, из крайнего района улиц за город, в чересполосицу тёмных полей и перелесков, к началу настоящего леса, где предстоящее испытание понемногу начинает возникать, и наши сердца чувствовать страх… но, как ни одни качели не в состоянии размахнуться дальше определённой высоты, так же и лес, за пределы определённого радиуса, не пускает проникнуть, до сих и не глубже. Предел присутствовал всегда, чтобы в него упереться. И до чего же легко было расти при подобной упорядоченности. Всё являлось таким целостным, по мере возможности. Контуры вообще насилу удавалось различить, ещё меньше заглянуть за них. Разрушение, о, и демоны—да, в том числе и Максвелов—таились глубоко в лесах, с прочим зверьём, в склепах и недрах редутов твоей безопасности...
