Они сидят, выслушивая порывы ливня порой почти переходящего в мокрый снег. Зима накапливается, дышит, углубляется. Шарик рулетки тарахтит где-то в глубине другой комнаты. Она увиливает. Почему? Слотроп пытается припомнить, всегда ли только лишь так приходилось ей говорить, отстреливаясь, отшатываясь прежде, чем сможет к нему прикоснуться. Самое время начать задаваться вопросами. Он составляет анти-заговор впотьмах, налегая на ту, или другую из дверей, никогда не знаешь что выбредет наружу...
Тёмный базальт выпирает из моря. Па́ром зависла маскировочная сеть над сушей и над шатэ на ней, превращая всё это в зернисто-старинную почтовую открытку. Он прикасается к её кисти, пальцы движутся вверх по обнажённой руке, достигая…
– Хмм?
– Пойдём наверх,– грит Слотроп.
Она, возможно, заколебалась, но до того кратко, что он и не заметил:– «О чём мы только что тут говорили?»
– Про ту ракету, А4.
Она смотрит на него очень долго. Сперва ему кажется, что она вот-вот рассмеётся. Потом, похоже, она собирается заплакать. Он не понимает. «О, Слотроп. Нет. Ты меня не хочешь. Может им это нужно, но ты не хочешь. Не больше, чем А4 хочет Лондон. Однако не думаю, что кого-то интересуют другие «я»… твоё или Ракеты… нет. Не больше твоего. Если сейчас не в состоянии понять этого, то хотя бы запомни. Это всё, что я могу для тебя сделать.
Они возвращаются в её комнату снова: хуй, пизда, понедельничный дождь в окнах... Слотроп проводит остальную часть утра и первую половину дня штудируя профессоров: Шиллера о регенеративном охлаждении, Вагнера об уравнениях зажигания, Пауэра и Бека о выхлопных газах и эффективности сгорания. Слотроп проводит пару часов внизу, в баре, официанты, поймав его взгляд, лыбятся, приподымают бутылки шампанского, побалтывают их приглашающе. «Нет, merci, non...» Он старается заучить организационную структуру там у них в Пенемюнде.
Когда свет начинает стекать прочь с нависшего неба, он и Катье выходят пройтись, прогулка под конец дня вдоль эспланады. Её рука без перчатки, как лёд холодна в его руке, узкое чёрное пальто делает её выше, а её затяжные молчания истончают её до тумана… Они останавливаются, опёршись на перила, он смотрит на средизимнее море, она на слепое промозглое Казино, высящееся позади них. Бесцветные тучи скользят мимо, бесконечно, в небе.
– Мне вспомнилось, как я наткнулся на тебя. В тот день.– Он как-то не может выразиться вслух точнее, но она знает, что это про Гимлер-Шпильзааль.
Она резко обернулась: –«Мне тоже».
Их дыхания отрываются клочками фантомов уносимых в море. Сегодня она зачесала волосы вверх, в помпадур, её светлые брови выщипаны в крылья, подчернены, глаза обведены чёрным, только крайние пара ресниц пропущены и остались светлыми. Свет туч, падая наискосок через её лицо, уносит цвета, мало что оставляя, кроме формального снимка, вроде того, что вклеивают в паспорт...
– А и ты так была далеко тогда… Я не мог до тебя дотянуться...
Тогда. Что-то похожее на жалость появляется в её лице и снова уходит. Но её шёпот смертельно ярок, как нежданная телеграмма: –«Может ты ещё узнаешь. Может в каком-то из их разбомблённых городов, рядом с какой-то из их рек или лесов, однажды даже в дождь, это придёт к тебе. Ты вспомнишь Гимлер-Шпильзааль и юбку, что была на мне… воспоминание затанцует перед тобой, и ты сможешь даже представить мой голос говорящий то, что я не смогла тогда сказать. Или сейчас». О, что это, неужто она улыбнулась ему, всего на эту секунду? и вот уже нет. Вернулась к маске не имеющей удачи, ни будущего—дежурное состояние её лица, излюбленное, самое лёгкое...
Они стоят среди гнутых чёрных скелетов скамей, на изгибе эспланады вздыбленной круче, чем вообще требуется для яви: круговоротно, стараясь сбросить их в море и отделаться от этого всего в конце концов. День схолодал. Ни один из них не может удерживаться в равновесии надолго, каждую пару секунд кто-то переступает с ноги на ногу, чтоб устоять. Он протягивает руки и поднимает её воротник кверху, удерживает её щёки в своих ладонях… пытается вернуть цвет плоти, что ли? Он смотрит вниз, пытаясь заглянуть в её глаза и с изумлением видит слёзы в каждом из них, что просачиваются через ресницы, тушь истекает чёрной кровью тонких витков… прозрачные каменья, дрожащие в своей оправе...
Волны дёргают и колошматят камни пляжа. Гавань разбита в барашки, слишком блестящие, вряд ли собрали свой свет со скудного неба. Вот он снова тут, тот идентичного вида Иной Мир—так ему теперь ещё и об этом переживать, сейчас? Что за—гля, эти деревья—каждая из длинных косм, пронизана, выворачиваясь напряжённым изломом напротив неба, каждая размещена с таким совершенством...
Она выгнула свои ляжки прикоснуться к нему выступом бёдер, сквозь своё пальто—может это поможет всё-таки вернуть его обратно—её дыхание белым шарфиком, дорожки от её слёз, подсвечены зимой, льдисты. Ей тепло. Но этого недостаточно. Никогда не было—нет уж, он понимает всё правильно, она имела ввиду прощание надолго. Противостоя ветру, который подгоняют вспененные гребни волн, или крутизне тротуара, они держаться друг за друга. Он целует её глаза, чувствует, что хуй снова начал полниться добрым старым, остервенелым давним—давним, в любом случае—вожделением.
Где-то от моря начинает играть одинокий кларнет, комичную мелодию, поддерживают через несколько тактов мандолины с гитарами. Птицы хохлятся, блеско-глазые, на пляже. На сердце у Катье легчает, немного, от звука. У Слотропа ещё не выработаны Европейские рефлексы на кларнет, он всё ещё представляет Бенни Гудмена, а не клоунов цирка—но погоди-ка… это не казу ли вступает? Точняк, цельная куча казу! Казу Оркестр!
Поздно той ночью, опять в её комнате, на ней красное платье тяжёлого шёлка. Две высокие свечи горят на неясном расстоянии позади неё. Он чувствует перемену. После того, как они занимались любовью, она лежит, приподнявшись на локте, рассматривая его, глубоко дышит, тёмные соски вздымаются, как буйки скачущие на белом море. Но глаза её затянуты поволокой: ему не видно даже её обычного отхода, в этот последний раз, скрытного, ловкого, в угол какой-то далёкой внутренней комнаты...
– Катье.
– Шшш,– проведя замечтавшимися ногтями в направлении утра, вдоль Côte d’Azur, в сторону Италии. Слотропу хочется запеть, он так и собирается, но на ум не приходит ничего подходящего. Он протягивает руку и, не плюнув на пальцы, гасит свечи. Она целует боль. Стало ещё больнее. Он засыпает в её объятиях. Когда просыпается, её нет, совершенно, большинство её никогда не надёванных платьев так и висят в гардеробе, волдыри, малость воска на его пальцах, и одна сигарета, до сроку сдавленная в раздражённый рыболовный крюк… Она никогда не тратила сигарет попусту. Должно быть, сидела, курила, наблюдая, как он спит… покуда что-то, ему никогда уже не спросить её что именно, сорвало её, сделало невозможным ждать пока кончится сигарета. Он распрямил её, докуривает, нечего разбрасываться куревом, раз война идёт дальше...
* * * * * * *
– Обычно, своим поведением мы реагируем не на что-либо единичное, но на всю совокупность содержащегося в нашем непрестанно присутствующем окружении. Тогда как у стариков,– излагал в своих лекциях 83-летний Павлов,– всё обстоит совершенно иначе. Сосредотачиваясь на единичном стимуле, мы исключаем, путём отрицательной индукции, другие сопутствующие и одновременные стимулы, поскольку те зачастую не вписываются в обстоятельства, не являются дополняющими реакциями на данную обстановку.
Так [ никому эти личные записи Пойнтсмен никогда показывает ], потянувшись
к цветку на столе моём,
Осознаю, как комнаты мозаика простая
Неспешно начинает растворяться, ингибиционно,
Вокруг цветенья, стимула, потребности
