Ответ во взгляде Блота, сумрачная комната целиком рационализировалась, в ней ничего праздничного, только униформы с Савил-Роу, серебряные расчёски и бритвенный станок разложены по ранжиру, блестящий шип на восьмиугольном постаменте с наколотою кипой, высотой в полдюйма, бледных квадратиков бумаги для заметок, уголок к уголочку… кусочек Уайтхолла на Ривьере.
Слотроп отводит взгляд: «Попробую найти его»,– бормочет он, отступая за дверь, форма отвисает на заднице, а в талии жмёт. Терпи, приятель, тебе её носить пока что...
Он начинает с бара, где они говорили в прошлую ночь. Тут никого кроме Полковника с громадными подкрученными усами, в фуражке, который сидит перед чем-то большим, пенным, и приправленным белой хризантемой.– «В Сандхёрсте тебя не научили отдавать честь?»– орёт офицер. Слотроп, поколебавшись лишь мгновенье, салютует.– «Грёбанное У.П.О.К., они там просто сборище нацистов». Бармена не видно. Никак не вспомнить что—
– Ещё что надо?
– В общем-то, я, э, Американец, просто одолжил униформу и, ну я искал Лейтенанта Макер-Мафика...
– Ты кто?– взревел Полковник, выдёргивая зубами лепестки из хризантемы.– Это что за нацистские бредни, а?
– Да, спасибо,– Слотроп убирается из комнаты, ещё раз отдавая честь.
– Просто невероятно!– катится следом эхо вдоль коридоров к Гимлер-Шпильзааль.– Полный нацизм!
В безлюдьи полуденного затишья, распростёрлось красное дерево, зелёная бязь, зависшие фестоны бордового бархата. Длинноручечные деревянные грабельки для сгребания денег разложены веерно по столам. Серебряные колокольчики с эбонитовыми черенками перевёрнуты устьем книзу на красноватую полировку. Вокруг столов, ровнёхонько расставлены Имперские кресла, пустопорожние. Но какие-то выше прочих. Здесь нет уже неприкрыто явных признаков азартной игры на удачу. Тут делается иное, более реальное, менее жалостливое, систематически скрываемое от Слотропа и ему подобных. Кто сидит на креслах, что повыше? Есть ли у Них имена? Что разложено по бязевой поверхности пред Ними?
Свет медного цвета сочится внутрь сверху. Фрески опоясывают огромный зал: пневматические боги с богинями, застенчивые юноши с пастушками, туманящаяся листва, всплеск шарфиков... Отовсюду нависает заокругленная позолота висюлек—с лепнины, люстр, колонн, оконных рам… паркетины в царапинах лоснятся под стеклом крыши… С потолка, кончаясь метра за полтора над столами, висят длинные цепи с крюками на концах. Что цепляют на эти крюки?
Около минуты Слотроп, в его Английской униформе, один на один с параферналиями распорядка, присутствие которого в крошева заурядного пробуждения он только-только лишь начинает прозревать.
Возможно, на какой-то миг, некая золотистая, отдалённо смахивающая на корень или людскую фигуру форма начала складываться среди коричневатых и ярко кремовых теней вокруг. Но Слотроп не из тех, от кого легко отделаться. Кратко, до неприятного, ему доходит, что всё в этой комнате действительно используется для чего-то ещё. Иная предназначенность вещей для Них, ничего не означающая для нас. Никогда. Два порядка присутствия, на вид идентичны… но, но…
О, мир там, он
Текуч, изворотлив, необясним!
Словно-как-будто-бы, сон-который-пришёл, по-
Блуждать в мозгу у тебя!
Пляской шута в Запретном Крыле,
Дожидаясь, вдруг-осенит-и-забрезжит?—ну
Кто сказал даже вздумать нельзя?
Ес-ли станет-малость-больнее,
Всегда-можешь вернуться-обратно, ведь
Ты-ж-никогда не-скажешь прощай-навсегда!
Почему здесь? Отчего радужные контуры того, что ему вот-вот станет яснее ясного, прорываются в этой многообразно зашифрованной комнате? ну почему просто войти сюда равносильно проникновению в самое Запретное—есть такие же длинные комнаты, комнаты застарелого паралича и возгонки зла, конденсат и осадки, к которым боишься принюхаться, от забытых коррупций, комнаты полные стоячих статуй в сером оперении простёртых крыльев, неразборчивые лица под пылью—комнаты полны пыли, что клубиться скрыть формы обитателей по углам или немного глубже, что оседает на их чёрные парадные лацканы, что смягчает до сахарности белые лица, белые манишки сорочек, ювелирные камни и платья, белые руки в движении слишком быстром, чтоб смог рассмотреть… какую игру Они сдают? Что это за ходы, такие гладкие, такие древние и безукоризненные?
– Нахуй,– шепчет Слотроп. Ему известно лишь это заклятье, довольно-таки подходящее на любой случай, кстати. Шёпот его плутает в тысячах очертаний крохотных рококо. Может он сегодня ночью прокрадётся сюда—нет, не ночью—но в какое-то время, с ведром и кистью, и намалюет НАХУЙ внутри облачка исходящего изо рта какой-нибудь из розовеньких здешних пастушек...
Он уходит, пятится через дверь, как будто половина, его ключевая половина прилипла к царственному излучению: удаляясь, оставаться лицом к Присутствию вселяющего страх, манящего.
Снаружи, он направляется к заливу, к резвящимся людям, белым ныряющим птицам, к беспрестанным шлепкам чаячьего дерьма. Когда гуляю я по Бва-дебулон с независимым видом… Отдаёт честь всем и каждому в униформе, чтоб закрепить это как рефлекс, не напрашивайся на лишние неприятности, старайся стать невидимым… с каждым разом возвращает руку к боку чуть придурковатее. Облака быстро собираются, из моря. Тантиви тут не видать, совсем.
Призраки рыбаков, стеклодувов, торговцев мехом, проповедников отщепенцев, патриархов возвышенностей и политиканов долин, лавиной устремляются вспять от Слотропа, обратно в 1630, когда губернатор Винтроп прибыл в Америку на Арбелле, флагманском судне пуританской флотилии того года, на котором первый Американский Слотроп был корабельным коком или типа того—и вот эта Арбелла и целый флот плывут под парусами задом наперёд, ветер отсасывает их обратно к востоку, создания приопёршиеся на полях по краям неведомого втянули свои щёки, аж глаза с натуги вылупились, до чёрных глубоких впадин, на милость зубов, а не молочных зубиков херувимов, покуда старые лоханки прут из Бостонской Гавани вспять через Атлантику, чьи течения и валы струятся и вздымаются задом наперёд… воздаяние за каждого из корабельных коков, кто когда-либо поскальзывался и падал от нежданного толчка палубы, вечернее хлёбово само собой сбирается с досок и с возмущённых туфлей более высокопоставленного в оловянный котелок, а сам слуга подскакивает и снова распрямляется, а блевотина, на которой он поскользнулся, влетает обратно в рот выблевавшего… Круто переменно-о! Тайрон Слотроп снова Англичанин! Но похоже, это не совсем то воздаяние, на которое Они рассчитывали...
Он на широкой мощёной эспланаде с рядами пальм по сторонам, их заливает густая чернота, когда тучи начинают набегать на солнце. На пляже тоже Тантиви нет, как нет и двух девушек. Слотроп сидит на невысокой стенке, болтает ногами, смотрит как надвигается от моря серый, грязно-пурпурный, фронт дождя полосами, порывами. Воздух вокруг него холодеет. Его трясёт. Что Они делают?
Слотроп возвращается в Казино как раз, когда крупные круглые капли дождя, густые как мёд, начинают расшлёпываться в гигантские звёздочки примечаний по тротуару, приглашая его взглянуть пониже текста текущего дня, там всё разъясняется. Он не станет смотреть. Никто никогда не говорил, что в день надо ещё впихивать хоть какой-либо смысл в конце дня. Он просто бежит. Дождь нарастает в мокром крещендо. Его подошвы взмётывают тонкие цветы воды, каждый на секунду зависает позади его бега. Это побег. Он заходит испятнанный дождём в яблоко и начинает лихорадочный поиск в огромном инертном Казино, начиная опять с того же задымлённого, пропахшего самогоном бара, затем через маленький театр, где в этот вечер будет представлена сокращённая версия L’InutilPrecauzione (вымышленная опера, которой Росина пытается одурачить своего опекуна в Севильском Цирюльнике), в его зелёную комнату, где девушки, шелковистый набор девушек, но без тех троих, которых так хотелось бы увидеть Слотропу, взбивают волосы, поправляют подвязки, наклеивают ресницы, улыбаются ему. Ни одна не видела Француазу, Ислейн, Ивонну. В соседней комнате оркестр репетирует оживлённую тарантеллу Россини. Флейты с кларнетами, все, примерно на полтона ниже. Вдруг Слотроп понимает, что он окружён женщинами, которые прожили немалую часть их жизней в войну и под оккупацией, для которых люди исчезали ежедневно… да, в паре-другой глаз он встречает давнишнюю такую Европейскую жалость, взгляд, что станет привычным задолго до того, как он утратит невинность и обернётся одним из них...
