– Ты прав, Гвенхидви,– рассудительно прихлёбывает чай,– это весьма паранойно.

– Это правда.– Он достаёт праздничную бутылку Бочки-69 и берёт наизготовку разлить для их  тоста.

– За младенцев!– ухмыляется, чокнутый на всю голову.

– Младенцев, Гвенхидви ?

– А может я составлял свою личную карту? Отмечал данные родильных палат? младенцы родившиеся во время Блица тоже следуют распределению Поиссона, видишь ли.

– Тогда за странность всего этого. Несчастные сволочата.

Позже, ближе к темноте, отряд громадных тараканов, весьма тёмно-красно-коричневых, выдвигается словно эльфы из деревянной облицовки в направлении  кладовки, беременные жучихи также, с прозрачными новорожденными, тащатся следом как сопровождение морских конвоев. Ночью, в очень поздние затишья между гулом бомбовозов, лаем зениток и попаданиями ракет, их можно услыхать, шумны как мыши, прогрызают бумажные пакеты Гвенхидви, оставляя полосы и  печати говна такого же цвета, как и сами. Их явно не очень-то тянет на мягкое, фрукты, овощи и типа того, предпочитают твёрдую чечевицу и бобы, чтоб было что пожевать, бумагу, штукатурные преграды, прогрызать твёрдые интерфейсы, потому что они поборники единения, видишь ли. Рождественские жуки. Они сидели глубоко в соломе яслей в Вифлееме, они копошились, взбирались, сваливались, блестяще красные среди золотистых прядей соломы, что им должно быть казалась  длящейся на мили и мили вверх и вниз—съедобный мир-жилище, время от времени прогрызаешься насквозь, чтоб нарушить какой-то тайный сноп векторов и вот соседние жуки закувыркались мимо вниз, зад-усики-зад-усики, пока ты всеми ножками вцепляешься в протяжное дрожание золотистых стеблей. Безмятежный мир: температура и влажность держатся почти постоянными, дневной цикл приглушён до мягкого лёгкого колебания света, от золотого, к цвету старого золота, к теням, и опять сначала. Плач младенца достиг тебя, наверное, как вспышки энергии на необозримом расстоянии, почти неощутимой, часто не замечаемой. Спаситель твой, ты ж понимаешь...

* * * * * * *

В аквариуме две рыбки застыли, изображая знак Рыб, голова к хвосту, и совсем не движутся. Пенелопа сидит, уставившись в их мир. Там есть маленький затонувший галеон, фарфоровый ныряльщик с аквалангом, красивые камни и ракушки, которые она и сёстры привозили с моря.

Тётя Джессика и дядя Роджер на кухне, целуются и обнимаются. Элизабет дразнит Клэр в прихожей. Их мама в туалете. Кошка Сути спит на кресле, чёрная туча переменяется в разное всякое, которое как раз сейчас похоже на кошку. Это первый день после Рождества. Последняя бомба-ракета была час назад, где-то к югу. Клэр получила роскошную куклу, Пенелопе достался свитер, в подарок Элизабет платье, которое перейдёт Пенелопе.

Пантомима, куда дядя Роджер водил их всех сегодня днём, называлась Гансель и Гретель. Клэр сразу же спустилась под стулья, где другие уже передвигались тайными тропами, иногда мелькнёт косичка или белый воротничок между высокими внимательными дядями в военной форме или под спинками сидений с навешенными шинелями. На сцене Гансель, который должен быть мальчиком, а на самом деле высокая девушка в штанишках, грустила в клетке. Смешная старая Ведьма кричала до упаду и карабкалась на декорации. Красивая Гретель выжидала возле Печи удобный момент...

Потом Немцы сбросили ракету на ту же улицу, где и театр. Некоторые малыши начали плакать. Они испугались. Гретель, которая как раз вертела свою метлу, чтобы ударить Ведьму прямо в зад, остановилась: опустила метлу, в сгустившейся тишине шагнула к лампам на полу сцены и запела:

Пусть ничего вас не тревожит,

Тогда заметите, быть может

Что-то, что вам не приметно пока—

Большое, злючее, колючее

готово вцепиться вам в бока

О, садовнику сегодня радуга нужна,

Дворник свой галстук нагладил, повязал.

Каждый идёт и песенку поёт

Вместе с круглым лицом в небесах. Ах!

Прекрасный в небе дом из полиэтилена

  Из платины ты кегли держишь в руках—

И мать твоя  толстенный тесто-пулемёт

А папа просто молодец, ну прям пипец!

(Шёпотом и стакатто):

О, управляющий  посасывает трубку,

Банкиры пожирают своих жён,

Весь пустился в пляс и под оркестры ходит ходуном   вверх дном,

Обшарь  своих карманы и получи сюрприз —

Карманы выверни сюр-приз свой получи:

В них абсо-лютно ни души, в них пусто очень!

Погасли лампы над ступеньками в ночи,

Сезон для ламп прошёл и бал окончен…

А где-то на пляже шёпот пальм и морская природа,

Спасатель не у-стаёт вздыхать,

И голоса—это Парень и Девушка Года,

Пора вам молодые научится умирать...

Кресло отца Пенелопы в углу, возле стола с лампой. Ей видна ажурная шаль на спинке, множество узелков серых, кирпичного, чёрных, коричневых, с необыкновенной ясностью. В узоре, или перед ним что-то шевельнулось: поначалу не более, чем дрожание, как будто от источника тепла перед пустым креслом.

– Нет,– шепчет она громко.– Я не хочу. Ты не он. Я не знаю кто ты, но ты не мой отец. Уходи.

Его подлокотники и ножки напряжённо молчат. Она всматривается.

Я только хочу навестить тебя.

– Ты хочешь сделать меня одержимой.

Демонические одержимости не новость в этом доме. Это вправду Кайт, её отец? его не стало, когда она была вдвое моложе, чем сейчас, и вот вернулся не человеком, которого она знала, но лишь как скорлупа—с мягким мяском слизня души, та улыбается и любит, и чувствует свою смертность, либо выгнившую, либо отодранную шестерёнками смерти-при-исполнении-долга—процесс, в котором живые души не по своей воле становятся демонами, которые в ведущей традиции Западной магии носят имя Клипотов, Скорлупы Мёртвых...То же самое нынешнее устройство мира делает с приличными мужчинами и женщинами целиком ещё по эту сторону могилы. Ни в одном из помянутых случаев нет ни достоинства, ни жалости. Матерям и отцам предоставляют условия для предумышленной смерти каким-нибудь из более предпочтительных  способов: довести себя до рака или сердечного приступа, попасть в автокатастрофу, пойти на Войну и погибнуть—бросив своих детей посреди  лесу одних. Тебя  будут твердить, будто отец «отошёл» или  «прибран», но отцы только бросают—вот как оно на самом деле. Все отцы друг друга выгораживают, вот и всё. Может даже и лучше  присутствие этого, что натирает комнату до стеклянной сухости, заскальзывая в кресло и оттуда, чем такого отца, который ещё не умер, человека, которого любишь, а приходится видеть как оно происходит...

На кухне, вода в чайнике бьётся, пищит и вот-вот закипит, а снаружи дует ветер. Где-то, на другой улице, сорван лист шифера крыши, падает. Роджер сжал холодные кисти Джессики, чтобы согреть их у себя на груди, притиснул, чувствует их, ледяные, сквозь свитер с рубашкой. Но она стоит отстранённо, дрожит. Он хочет согреть её всю, не только смешные ладошки, хочет вне пределов разумной надежды. Сердце его колотится как вскипающий чайник.