– Эти знаки реальны. Они же и симптомы процесса. Процесс следует одной и той же форме, повторяется в одной и той же структуре. Чтобы постичь это, вам следует руководствоваться знаками. Все разговоры о причине и следствии, это мирская история, а мирская история тактика для диверсий. Полезна для вас, джентльмены, но нам здесь ни к чему. Если хотите знать истину—полагаю мне она известна—вам нужно углубиться в технологию этих материй. Даже в сердца некоторых молекул—это ведь они, в конце концов, диктуют температуры, давления, скорость изменения цен, доходы, форму башен...
– Вам следует задаться двумя вопросами. Первый, в чём истинная природа синтеза? И следующий: в чём истинная природа контроля?
– Вам кажется, будто вам известно, вы цепляетесь за свои убеждения. Но рано или поздно, вам придётся с ними расстаться.
Затяжная тишина. Некоторое шевеление на стульях вокруг стола, однако спаренные мизинцы удерживают соприкосновение.
– Херр Ратенау, вы можете сказать мне прямо,– этой Хайнц Риппенштос, шальной нацистский шутник и перекати-поле. Сидящие начинают хихикать, а Петер Сачса возвращаться в свою гостиную.– Так Бог вправду Еврей?
* * * * * * *
Памм, Естерлинг, Дромонд, Ламплайтер, Спектро это звёзды на праздничной ёлке доктора. Блестят сверху в эту самую святую из ночей. Каждая как холодное напоминание о тупиках, солнцах, что не желают терпеть, а убегают к югу, всегда к югу, оставляя нас на бесконечном севере. Но Кевин Спектро самая яркая, самая далёкая из всех. Толпы нахлынули в Найтбридж, по радио звучат рождественские песни, в Подземке массовки столпотворения, и только Пойнтсмен всё один. Однако, он получил свой рождественский подарок, тра ля ля, и не придётся обойтись собакой из переработанной жестянки, ребята, он получил персональное чудо и человеческое дитя, выросшее в мужчину, пусть и с отметиной где-то на своей нынешней Слотроповой коре, зарубка от дней младенчества его Психики, да, уже просто история, инертная, обросшая кистой, не реагирует на джаз, депрессию, войну—выживший, если угодно, кусочек покойного д-ра Джамфа, собственной персоной, после его смерти и окончательного расчёта в, в старой центральной палате, вы ж понимаете...
Только некого спросить, не с кем поделиться. Моё сердце, ощущения, сердце переполняется такой силою и надеждой... С Ривьеры отличные новости. И тут эксперименты вошли в ровную колею, наконец-то. Из-за какой-то неясной накладки, увеличились ассигнования или где-то прикрыли фонд, бригадный генерал Падинг добавил к финансированию ОИА. Или он тоже ощутил силу Пойнтсмена? Покупает себе индульгенцию?
Иногда среди дня Пойнтсмен замечает, что член у него стоит. Он начал рассказывать анекдоты, Английские анекдоты вивисектора-Павловца, в которых всё вертится вокруг какого-нибудь несчастного случая: что латинское cortex переводится на Английский как «кора», зачем собакам кора деревьев? (Полная дребедень и у людей в ПРПУК хватает ума увиливать, но эти шутки верх остроумия по сравнению с его дежурными, типа, «Отчего коренной лондонец, обращаясь к ковбою из Сан-Антонио говорит, "Cor, Tex!") Один раз по ходу ежегодного Рождественского Вечера в ПРПУК, Моди Чилкс завела Пойнтсмена в кладовку полную беладонны, марли, пипеток, и запаха хирургической резины, и там, через секунду, она уже стоит на своих красных коленках, расстёгивает на нём брюки, а он, растерянный, Боже мой, поглаживает её волосы, неловко растрепав их половину из-под бордовой ленты—и вот вам, настоящий, сочный, горячий «роток» рабыни в тугих чулочках, да, среди этих по-зимнему бледных клинических залов, где-то вдали граммофон играет румбу, басы, ксилофон, истомное бренчание тропических струнных каденций, пока где-то там все танцуют по свободному от ковров полу, а старая сфера в стиле Палладио, раковина тысячи комнат, откликается резонансом, сдвигая такты среди стен и балок… смелая Мод, невероятно, заглатывает розовый хуй Павловца, насколько влезет, подбородок вертикально упёрт в ключицы, как у шпагоглотателя, всякий раз выпуская его с коротким придыхающим звуком настоящей леди, запах дорогого Шотландского подымается как распускающийся цветок, руки её стискивают спущенный зад его шерстяных брюк, вплетаясь, расплетаясь—всё происходит так быстро, что Пойнтсмен только лишь поколыхивается, помаргивает чуть охмелело, ты ж понимаешь, удивляется это приснилось ему или он обнаружил совершенную пропорцию, надо бы запомнить, сульфат амфетамина, 5 mg q 6 h, прошлой ночью, амобарбитал соды 0.2 Gm. перед сном, сегодня утром исключительные витаминные капсулы, унцию спирта, скажем, в час, поверх… сколько это выходит cc, наверное, о, Исусе, я кончаю. Точно кончаю? да... ну… а Моди, милая Мод, проглатывает, ни капли не пролила… улыбаясь тихонько, отдёрнувшись наконец, она возвращает размягчённого коршуна в его холостяцкое гнездо, но остаётся на коленях чуть дольше в окружающей кладовой этого мига, какой-то мотив Эрнесто Лекуона, наверное, его «Сибони» теперь доносится к ним по коридорам длинным как приморские аллеи, спиной к зелёному приливу, слизким камням укреплений, и пальмовым вечерам Кубы… викторианская поза, она щекой к его ноге, его рука в сетке выпуклых вен, касается её лица. Но никто их не видел, ни тогда ни вообще, и в последующую зиму, тут и там, её взгляд пересекался с его и она начинала пунцово краснеть, как её коленки, она придёт в его комнату рядом с лабораторией, раза два, наверное, но как-то у них не получится поиметь это снова, эти нежданные тропики в затаившемся дыхании войны и Английского декабря, этот момент совершенного мира...
Некому рассказать. Мод что-то наверняка знает, финансы ПРПУК проходят через её руки, ничего не упустит. Но он не может рассказать ей… или не всё, не в точности словами его надежды, которую он никогда, даже самому себе… она лежит впереди в темноте, определённая навыворот, от боязни, как все надежды, которые могут ещё рухнуть и перед ним останется всего лишь его смерть, эта тупая, пустая шутка в конце его Павловианского Продвижения.
Так что Томас Гвенхидви тоже чувствует перемену в глубинной структуре лица и походки его коллеги. Толстый, с преждевременно побелевшей бородой Санты Клауса, приятный, морщинистый лицедей, ежесекундно ведущий представление, старается говорить на двойном языке, провинциально комичного Валлийца и алмазно-затверделых нищенских истин, настраивайся по своему выбору. У него невероятный певческий голос, в свободное время он гуляет вдоль проволочной сетки взлётной полосы дожидаясь самолётов покрупнее—потому что он любит репетировать басовую партия к «Диадем», когда Летающие Крепости взлетают полным ходом, но и тогда он слышит себя, заглушая бомбардировщики вибрирующей чистотой, до самого Сток Поджес, прикинь. Однажды леди написала в Times из Лутон Ху, Бердфордшир, спрашивая, что это за мужчина с таким превосходно глубоким голосом поёт «Диадем». Какая-то м-с Снейд. Гвенхидви любитель выпить, в основном спирт из зерна, щедро смешивая в больших странных рецептах безумца-учёного с бульоном, гранатом, сиропом от кашля, горькими каплями против отрыжки из синих колокольчиков, с корнями валериана, бородавочника и орхидей, со всем, что только подвернётся, честно говоря. Он воплощение жизнерадостного алкоголика воспетого в национальных балладах и легендах. Прямой потомок Валлийца в Генри V, что носится там предлагая всем подряд закусить его Луковицей. Однако, не из стационарных пьяниц. Пойнтсмен никогда не видел Гвенхидви сидящим или стоящим на месте—тот постоянно теребит давай-давай пошевеливайтесь, бездельники длинные ряды больных и умирающих лиц, и даже Пойнтсмен замечал грубую любовь в мелких жестах, переменах дыхания и голоса. Они чёрные, индейцы, Евреи-ашкенази говорящие на диалектах, которые он не слыхал на Харлей-Стрит: их бомбили, держали в холоде и голоде, в непригодных убежищах, и на их лицах, даже у детей, всегда проглядывает какая-то древняя сроднённость с болью и превратностями, что изумляет Пойнтсмена, более натасканного в перечнях изысканных симптомов и признаков Вест-Енда, из разряда рождённых через голову анорексий и запоров, на которые у Валлийца просто зла не хватает. В палатах у Гвенхидви лежат пациенты с пониженным метаболизмом, до -35, -40. Белые линии утолщаются на рентгеновских призраках костей, серые соскрёбы из-под языка расцветают под линзами его чешуйчато-чёрного микроскопа в облака Висентеских нашествий, маленькие мерзкие клыки вгрызаются, стараются изъязвить бедную витаминами ткань, откуда взяты на пробу. Совершенно иной домейн, понимаешь.
