В толпе, глаза её встретили взгляд Петера.–«Я ушла от него»,– шепнула она кивая, когда они пожимали руки.
– Можешь уложить Ильзе в какой-то из спален. Позже поговорим, ладно?– В его глазах замечается некий фавновский прищур. Примет ли он, что она станет его не больше, чем принадлежала Францу?
– Да, конечно. Что происходит?
Он фыркает, выразить они мне не сказали. Они используют его—всегда использовали, различные они, вот уже десять лет. Но он никогда не знает каким образом, разве что в редком случае, по намёку, перехватив улыбки. Кривое и навсегда затуманенное зеркало, улыбки клиентов...
Зачем им нужен Ратенау в эту ночь? Что Цезарь на самом деле сказал своему протеже, когда рухнул? Ettu, Brute, официальная ложь, а чего ещё от них ждать—которая ровным счётом ничего не говорит. Момент убийства является мигом схождения власти и незнания власти, Смерть в качестве свидетеля. Если кто-то обращается к другому, то не затем, чтоб скоротать денёк всякими et-tu-Brute. Передаётся истина настолько жуткая, что история—в лучшем случае сговор, не всегда между джентльменами, о лохотроне—ни за что не признает её. Истину заглушат или, во времена особой элегантности, переоденут во что-нибудь другое. Что Ратенау, через минуту, годы спустя в новом потустороннем бытии, может поведать о былых раскладах? Скорее всего, ничего настолько же невероятное, что сказал бы в момент, когда шок шибанул его смертные нервы, когда впорхнул Ангел...
Но они разберутся. Ратенау—согласно историям—стал пророком и архитектором картелизованного государства. Из того, что начиналось как маленькое бюро при Военном Ведомстве в Берлине, он координировал экономику Германии во время Мировой Войны, контролировал снабжение, квоты и цены, прорезал и разбивал барьеры секретности и собственности, отделявшие фирму от фирмы—корпоративный Бисмарк, перед властью которого ни одна книга бухгалтерского учёта не была слишком привилегированной, ни одно соглашение слишком тайным. Его отец, Эмиль Ратенау, основал AEG, Общую Электрическую Компанию Германии, но молодой Вальтер оказался больше, чем всякий прочий индустриальный наследник—он был философом провидевшим послевоенное Государство. Он рассматривал длившуюся войну как мировую революцию, которая завершится ни Красным коммунизмом, ни бесконтрольностью Правых, а рациональной структурой, где бизнес по праву станет истиной властью—структура основанная, и тут нечему удивляться, на созданной им в Германии для ведения Мировой Войны.
Такова официальная версия. Достаточно грандиозная. Но Генеральный Директор Смарагд и коллеги собрались тут не затем, чтоб им вещали то, во что верят даже массы. Это даже может—при достаточно параноидальном взгляде—показаться сотрудничеством всех по обе стороны Стены, между материей и духом. Что им известно, чего не знают обойдённые? Какая жуткая структура сокрыта видом разнообразия и предпринимательства?
Юмор висельника. Чёртова настольная игра. Смарагд не может всерьёз поверить ничему подобному, Смарагд практик и управляющий. Ему могут понадобиться лишь знаки, предзнаменования, подтверждения чему-то уже существующему, что-то, над чем можно подхихикнуть в Herrenklub—«у нас теперь есть даже благословение Еврея!» Что ни явилось бы в эту ночь через медиума, они исказят, подредактируют в благословение. Это глумление над разреженными.
Лени находит диван в тихом углу комнаты забитой китайской слоновой костью и шёлковыми запонами, ложится, свесив одну икру, и пытается отдохнуть. Сейчас Франц уже дома после ракетного поля, моргает под лампочкой, пока соседка фрау Зильбершлаг передаёт последнее послание Лени. Послания этой ночи, рождённые в огнях Берлина… неоновых, накаливания, звёздных… послания вплетаются в сеть информации, которую никто не в силах избежать...
– Путь ясен,– голос движет губами Сачсы и напряжённо белым горлом.– Вам там приходится следовать ему во времени, шаг за шагом. Однако, отсюда возможно охватывать всю форму сразу—не мне, я ещё не настолько продвинулся—но многим это известно как явная данность… вообще-то «форма» неподходящее слово... Позвольте быть с вами откровенным. Мне труднее смотреть с вашей точки зрения. Проблемы, с которыми вы, возможно, сталкиваетесь, даже самого глобального значения, многим из нас тут кажутся тривиальными отклонениями. Вы ступили на извилистый неровный путь, который вам кажется широким и прямым Автобаном, по которому можно двигаться без помех. Есть ли смысл для меня повторять, что кажущееся вам реальным всего лишь иллюзия? Я не знаю, станете ли вы слушать или пропустите мимо ушей. Вам хочется знать лишь про свой путь, ваш Автобан.
– Хорошо. Анилиновый пурпур: возьмите за образец. Изобретение пурпура, выход на ваш уровень этого цвета. Вы слушаете Генеральный Директор?
– Я слушаю, херр Ратенау,– отвечает Смарагд из ИГ Фарбен.
– Тирский пурпур, ализарин и индиго, другие краски угольной смолы имеют место, однако, наиважнейший анилиновый пурпур. Вильям Перкин открыл его в Англии, но его обучал Хофман, которого обучал Либиг. Тут прослеживается преемственность. Если это кармическое, то в очень ограниченном смысле… другой Англичанин, Герберт Ганистер, и поколение химиков, которых он обучил... Затем открытие Онерина. Спросите своего сотрудника Вимпе, он эксперт по цикловым бензилизохинилинам. Исследуйте клинические эффекты наркотика. Я не знаю. Кажется, вам стоит поискать в этом направлении. Оно сливается с линией пурпура, Перкин-Ганистер. Но всё, что у меня есть, это молекула, набросок… Метаонерин, как сульфат. Не в Германии, а в Соединённых Штатах. Тут как-то увязывается с Соединёнными Штатами. Выход на Россию. Отчего, по-вашему, фон Малцан и я так настойчиво протаскивали договор Раппало? Это являлось необходимым шагом на восток. Вимпе может вам рассказать. Этот V-Mann тоже там бывал. Отчего, по-вашему, мы так добивались, чтобы Крупп продавал им сельскохозяйственную технику? Это являлось частью процесса. В то время я не сознавал это так ясно, как сейчас. Но я знал что мне следует это делать.
– Взгляните на уголь и сталь. Имеется место их встречи. Интерфейсом между между углём и сталью служит угольная смола. Представьте уголь, глубоко в земле, мертвенно чёрный, никакого света, сама субстанция смерти. Смерти древней, доисторической, видов, которые мы никогда не увидим. По наростающей, всё более старые, чёрные, глубинные в слоях вечной ночи. Над поверхностью прокатывается сталь, огненная, яркая. Но для производства стали угольные смолы, более тёмные и тяжёлые, должны быть извлечены из изначального угля. Экскремент Земли, очищенный для облагораживания сияющей стали. Переданный дальше.
– Мы называли это индустриальным процессом. Но тут заложено больше. Мы передавали угольные смолы. Тысячи различных молекул ожидали в пропущенном дерьме. Вот знак откровения. Развития. В этом одно из значений анилинового пурпура, первого нового цвета Земли, вскочившего на свет Земли из угрюмых миль и толщи эпох. Есть и другое значение… преемственность… я пока не в состоянии видеть настолько...
– Но всё это лишь прикидывается жизнью. Истинное продвижение идёт не от смерти к некоему возрождению. Но от смерти к смерти преобразованной. Лучше всего попытайтесь полимеризовать пару мёртвых молекул. Однако, полимеризация не воскрешение. Я имею ввиду вашу ИГ, Генеральный Директор.
– Нашу ИГ, я бы сказал,– отвечает Смарагд с более, чем обычной натянутостью и холодом.
– Называйте, как хотите. Хоть и союзом, если вам угодно. Я здесь насколько вам потребуюсь. Вы не обязаны слушать. Вы думаете, что вы бы предпочли услышать о том, что вы зовёте жизнью: растущий органический Картель. Но это лишь ещё одна иллюзия. Очень умный робот. Чем динамичнее он кажется вам, тем глубже и мертвей, на самом деле, становится. Взгляните на дымогарные трубы, как они размножаются, распыляя отходы изначальных отходов над всё более обширными массами города. Структурно, они превосходят всё в противостоянии компрессии. Дымогарная труба может выстоять в любом взрыве—даже противостоять ударной волне от этих новых космических бомб,– некоторое перешёптывание вокруг стола на это,– как вам известно. Получается, устойчивость структур вспомагающих смерти. Смерть, превращаемая в преумножение смерти. Совершенствует своё правление, точно так же как похороненный уголь становится плотнее и покрывается большими толщами—эпоха поверх эпохи, город поверх разрушенного города. В этом знак лицемерной Смерти.
