– Как может моя история быть печальней такого?– Бессовестная девчонка, она не подыгрывает ему, она действительно флиртует с ним сейчас, любой из приёмов, которым осветление волос и курсивная вязь девичества её обучили, лишь бы не окунуться в его черноту. Пойми, это не его чернота, а её собственная—недопустимая темень, которую она пытается приписать на момент Тирличу, нечто за пределами даже уже и центра рощи Пана, нечто отнюдь не пасторальное, а городское, набор способов, которыми естественные силы отводятся в сторону, втаптываются, очищаются или сливаются наземь и становятся совсем как злобный мертвец: Клипот, которого Вайсман «превозмог», души, чей переход на ту сторону оказался до того неудачным, что они утратили всю свою доброту вдоль пути в синей молнии (долгие морские борозды её зыби), и превратились в полоумных убийц и насмешников с невразумительными вскликами в пустоте, сухощавыми и оголённо тощими как крысы—городская тьма, это её собственная, наслоённая темень, в которой всё растекается в разные стороны, и ничто не начинается, ничто не кончается. Но с течением времени там становится шумнее. Втряхивается в её сознание.
– Флиртуйте, коли есть охота,– Тирлич сейчас изыскан, как тот Гэри Грант,– но будьте готовы к тому, что вас воспримут всерьёз.– О, хо. А вотаньки и оно, на чё вы, люди, посходились.
Но не обязательно. Его горечь (всё надлежаще заактировано в Германских архивах, которые могут, однако, быть уже уничтожены) засела чересчур глубоко для неё, правда. Он должен был освоить тысячу масок (поскольку Город продолжает маскировать себя против вторжений, которые мы часто и не видим, не знаем чем кончаются, молчащие и незамеченные революции в складских районах, где стены глухие, на участках, где трава растёт густо), и эта вот, вне всяких сомнений, этот Учтивец В Летах, Экзотичный, одна из них.
– Я не знаю как быть.– Она поднимается в долгом, затяжном пожатии плечами и начинает прохаживаться грациозно по комнате. Её давнишняя наработка: девушка около 16, которая думает, что все на неё смотрят. Её волосы спадают словно капюшон. Руки часто соприкасаются.
– Вам незачем углубляться в это дальше, чем обнаружение местонахождения Слотропа,– он опамятовался сказать ей, наконец,– Всё, что вам требуется, это поддерживать с нами связь, и ждать когда он снова покажется. Зачем переживать об остальном?
– Потому что у меня такое чувство,– её голос, возможно так и задумано, в полной нерешительности,– что «остальное» именно то, что мне следует делать. Я не хочу уйти с каким-то мелким выигрышем. Я просто хочу—ну не знаю, вернуть ему долг за осьминога или что-то вроде. Разве не следует мне знать почему он тут, что я сделала ему, для Них? Как можно Их остановить? Как долго я смогу отделываться лёгкой работой, дёшево отделываться? Не должна ли я пройти до самого конца?
Её мазохизм [писал Вайсман из Гааги] для неё опора. Что её всё ещё возможно ранить, что она человек и способна плакать от боли. Потому что, часто, она забывает. Я могу лишь гадать насколько ужасно это должно быть... Поэтому ей нужен хлыст. Она подставляет зад не из покорности, а от отчаяния—как твои страхи импотенции, и мои: может он ещё… а если подведёт… Но от истинной покорности, от того чтобы отпустить своё «я» и перейти во Всё, тут нет и капли, уж только не у Катье. Она не та жертва, которую я бы выбрал развязаться с этим. Возможно, перед концом появится другой. Возможно я размечтался… Не для того я тут, не так ли, чтоб исполнять её фантазии!
– Вам назначено выжить. Да, возможно. Неважно сколько боли вы хотите себе причинить, вам всё же всегда удастся прорваться. В вашей воле избрать насколько приятным будет каждый переход. Обычно это достаётся в награду. Не стану спрашивать за что. Мне жаль, но похоже вы и вправду сами не знаете. Потому-то ваша участь самая печальная.
– Награда— она вот-вот взорвётся.– Да это пожизненный приговор. Если по-вашему это награда, то кто тогда я, по-вашему?
– Политическое ничто.
– Чёрный ублюдок
– Это в точку.– Он позволил ей высказать правду. Часы бьют в каменном углу.– У нас есть кое-кто из бывших с Блисеро в Мае. Перед самым концом. Вам не обязательно—
– Идти и слушать, да, Оберст. Но я хочу.
Он поднимается, сгибает свою официальную и джентльменскую руку, усмехаясь на сторону и чувствуя себя клоуном. Её же усмешка направлена вверх, как у зловредной Офелии только что заглянувшей в страну сумасшедшего и ей теперь не терпится покинуть двор.
Обратная связь, улыбка-на-улыбку, прикидки, колебания: всё это сваливается в мы никогда не узнаем друг друга. Сияющие, незнакомцы, ла-ла-ла, вышли выслушать про конец человека, которого мы оба любили, и мы, незнакомцы в кино, обречённые на разные ряды, проходы, выходы, дороги домой.
Далеко в другом коридоре шумно надрывается сверло, дымит, перед тем как заклинить. Подносы кафетерия и стальная посуда позвякивают, невинный и добрый звук позади знакомых областей пара, жира на грани прокисания, сигаретного дыма, шума воды, жидкости для мытья—кафетерий посреди дня.
Ещё есть за что удерживаться...
* * * * * * *
Вам подавай причину и последствие. Хорошо. Танаца смыло за борт тем же штормом, что унёс Слотропа с Анубиса. Его спас Польский гробовщик на весельной лодке, что выплыл в ту штормовую ночь убедиться сможет ли его трахнуть молния. На гробовщике, в надежде что это притянет электричество, сложный металлический костюм, что-то вроде как для водолаза, и каска Вермахта, в которой он понасверливал пару сот дырок и продел гайки, болты, пружины и токопроводящие палочки всякого рода, и потому он звенит и звякает всякий раз, когда кивает или качает головой, что с ним часто бывает. Он бинарный собеседник в полном смысле, что ни спросишь, в ответ лишь да или нет, а двуцве́тные шахматные доски странных контуров и фактуры прямо-таки расцветают в ночном ливне вокруг него и Танаца. С момента как он прочитал листовку Американской пропаганды про Бенджамина Франклина, про воздушный змей, грозу и разряд, гробовщик одержим этим делом, чтоб его трахнуло молнией по голове. По всей Европе, озарило его однажды ночью (хотя не той вспышкой на какую надеялся), на данную минуту, найдутся сотни, кто знает, может, тысячи людей посреди остальной толпы, трахнутых молнией и выживших. Что смогли бы они порассказать!
Листовка обошла молчанием факт, что Бенджамин Франклин был плюс к тому Масоном и предавался космическим формам хохмачества, за одну из которых Соединённые Штаты Америки вполне бы сошли.
Короче, тут всё дело в протяжённости. Жизнь большинства людей имеет подъёмы и спады, все относительно постепенные, синусоидальная кривая с начальными производными у каждой точки. Это для тех, кого никогда не трахает молния. Тут и близко нет идеи катаклизма. Зато действительно трахнутые переживают небывалый момент, обрыв протяжённости в кривой жизни—вам известно какова скорость в точке соскока с кривой? Вечность, вот какая! А и сразу после точки минус вечность! Как вам такое в виде нежданных перемен, а? Бесконечность миль в час сменяется той же скоростью в обратном направлении, всё это за Δt поперёк точки не шире вошьей жопы или волоска от рыжей пизды. Вот что значит трахнуться молнией, народ! Вас заносит на острый как игла пик горы, и не думайте, будто там не ширяют бородатые грифы в зловеще красных высотах вокруг, что только и ждут случая вас зацапать. О да. Их пилотируют голоспинные гномы в пластмассовых масочках на глазах, что, типа как случайно, повторяют знак бесконечности: ∞. Человечки с негодяйскими бровями, острыми ушами, а сами лысые, хоть есть и одевшие иностранный головной прибор, вовсе не повседневную зелёную федору Робин Гуда, нет, им подавай шляпы Кармен Миранды, например, из бананов, папай, виноградных гроздьев, груш, ананасов, манго, охренеть, из арбузов даже—и есть остроконечные Вильгельм-шлемы из Первой Мировой Войны, и чепчики младенцев и поперечные треуголки Наполеона с «Н» и без «Н» спереди, не говоря уже про красные костюмчики и зелёные накидки, и тут они склоняются к ушам своих безжалостных птиц, пришёптывают как жокеи, готовые схватить тебя, диковину, прямо как ту жертвенную обезьяну с небоскрёба Импайр Стейт, да только упасть тебе не дадут, унесут тебя прочь, в места откуда присланы как агенты. Там всё выглядит как в мире оставленном тобой, но будет уже по-другому. Между совпадающим и тем самым появилась как бы ещё и прослойка схожего, но доступная лишь молние-головым. Другой мир наложен поверх предыдущего, а с виду не отличишь. Ха-ха! Но молние-трахнутые знают! Даже если могут и не знать, всё равно знают. Вот это-то и вышел тот гробовщик проверять в шторм той ночью.
