С Андреасом она очаровательна, она излучает ту чувственность, что присуща женщине озабоченной безопасностью отсутствующего любовника. Однако, ей нужно видеть Тирлича. Их первая встреча. Каждого, по-своему, любил капитан Блисеро. Каждому пришлось как-то стерпеться с этим, просто стерпеться, и уже достаточно давно, день за днём... .
– Оберст. Я счастлива— голос её обрывается. Сам собой. Её голова склоняется над его столом не дольше, чем необходимо для благодарности, объявить свою пассивность. Чёрта с два она счастлива.
Он кивает, поводит бородой к стулу. Вот, стало быть, Золотая Сука из последнего письма Блисеро, из Голландии. Тирлич не пытался представить её тогда, слишком охваченный, слишком стиснутый жалостью к тому, что творится с Вайсманом. Она казалась тогда одной из предсказуемых форм ужаса, что должно быть наполнял его мир. Но, этнически, когда ему меньше всего хотелось бы, чуть погодя Тирлич начал думать о ней как о великом наскальном рисунке Белой Женщины в Калахари, белой от пояса вниз, с луком и стрелами, вслед за ней её чёрная служанка по неверному пространству, камню и провалам, фигуры всевозможных размеров, движутся туда-сюда...
Но тут и впрямь Золотая Сука. Он удивлён насколько она стройна и молода—бледность как у начавшей покидать этот мир, готова исчезнуть вовсе при слишком бездумной ухватке. Она осознаёт собственную хрупкую истончённость, её лейкемию души, и ею она подманивает. Ты должен хотеть её, но никогда не показывать этого—ни взглядом, ни движением—не то она рассеется, исчезнет напрочь, как дым над тропой уходящей в пустыню, и у тебя никогда не будет возможности снова.
– Вы должно быть видели его не так давно, как я.– Говорит он негромко. Она удивлена его вежливостью. Разочарована: ждала большей напористости. Губа её начала приподыматься.– Как он выглядел?
– Одиноким.– Её отрывистый кивок на сторону. Не сводит с него взгляда со всей нейтральностью, которую может позволить себе при таких обставах. Она подразумевает, Тебя с ним не было, когда ты был ему нужен.
– Он всегда был одинок.
Тут она поняла, что это не робость, она ошибалась. Это порядочность. Человек хочет быть порядочным. Он оставляет себя открытым. (Она поступает также, но лишь потому, что всё, что может ранить, давно сведено в онемелость. Тут нет большого риска для Катье). Но Тирлич рискует чем рискуют бывшие любовники в присутствии Возлюбленного, фактически или на словах: глубочайшими опасностями пораниться о стыд, о возвращение чувства утраты, нарваться на издёвки и осмеяние. Следует ли ей насмехаться? Сделал ли он это слишком простым—а затем, наоборот, ждёт от неё честной игры? Может ли она быть честной как он, не рискуя слишком многим? «Он умирал»,– говорит она ему,– «он выглядел очень старым. Я даже не знаю, выбрался ли он живым из Голланидии».
– Он— и это колебание может быть (а) чтобы не ранить её чувства, (б) из соображений безопасности Schwarzkommando или (в) и то, и другое… но затем, к чёрту, Принцип Максимизации Риска снова берёт своё: – Он добрался до Люнеберг Хита. Если вы не знали, вам следует знать.
– Вы искали его.
– И Слотроп делал то же самое, хотя не думаю, что Слотроп догадывался об этом.
– Слотроп и я— она обводит взглядом комнату, глаза отскакивают от металлических поверхностей, бумаг, граней соли, не могут найти где затихнуть. Словно делая отчаянно нежданное признание,– Всё как-то теперь ушло. Не знаю толком, зачем меня сюда посылали. Я уже не знаю, кем Слотроп был на самом деле. Какой-то сбой освещения. Не могу различить. Всё от меня отдаляется...
Ещё не время коснуться её, но Тирлич дотягивается дружески похлопать по тыльной стороне ладони, воинское слушай-сюда. «Есть вещи за которые нужно держаться. Всё может казаться несто́ящим, но кое-что есть. Вправду».
– Вправду.– Они оба начинают смеяться. У неё устало-Европейский, медленный, с покачиваием головы. Когда-то она прикидывала во время смеха, в разговоре о гранях, провалах, выгоде и затратах, о часе атак и точках за пределами возможности возврата—она могла смеяться политично, реагируя на ляпы власти или когда ничего другого не оставалось делать. Но сейчас она просто смеялась. Как когда-то смеялась со Слотропом в Казино Герман Геринг.
Выходит она просто говорила с Тирличым про общего друга. Это так заполняется Вакуум?
– Блисеро и я,– начинает он мягко, следя за нею поверх полированных скул, сигарета дымит в его скрюченной правой ладони,– мы были близки лишь определённым образом. Оставались двери, которые я не открыл. Не смог. Здесь я изображаю всеведущего. Надо бы добавлять, только не выдавай, но это не имеет значения. Их понятие уже установилось. Я Берлинская Верховная Морда, Oberhauptberlinerschnauze Тирлич. Всё это я знаю, а мне они не верят. Сплетничают в общих чертах обо мне и Блисеро, как мотают пряжу на клубок—истина не изменит ни их недоверие, ни мой Безграничный Доступ. Просто начнут пересказывать историю, ещё одну историю. Но для тебя истина может кое-что и значить.
Блисеро, которого я любил, был очень молодым человеком, влюблённым в империю, поэзию, в своё собственное нахальство. Это всё однажды должно быть было важным для меня. Из этого вырос я нынешний. Прежний «я» всегда дурак, невыносимый долбодон, но всё же человек, ты ведь не станешь прогонять его упорней, чем любого другого калеку, правда?
Он вроде как и впрямь спрашивает её совета. И на вопросы такого рода тратит он своё время? Как же насчёт Ракеты, Пустых, опасного младенчества его нации?
– Что может значить для вас Блисеро?– Вот что она в результате спросила.
Он не раздумывал долго. Ему часто представлялось появление Вопрошающего. «Тут я должен бы вывести тебя на балкон. Какую-нибудь площадку наблюдения. Я бы показывал тебе Ракетен-Штадт. Плексигласовые карты связей, что установлены нами по всей Зоне. Подпольные школы, систему распределения продовольствия, лекарств… Мы бы взглянули вниз на комнаты персонала, центры коммуникаций, лаборатории, клиники, и я бы сказал—»
– Я всему этому поверю, если только вы—
– Отрицательный. Не тот случай. Я бы сказал: вот чем я стал. Отчуждённая фигура в некотором отдалении и возвышении... – который смотрит на Ракетен-Штадт янтарными вечерами, с промытой и темнеющей пеленой облаков позади него— который утратил всё, кроме этой точки наблюдения. Нет ни одного сердца, нигде теперь, ни одного не осталось человеческого сердца, в котором бы я существовал. Знаете, каково чувствовать это?
Он лев, этот человек, эго-сдвинутый—но, не смотря ни на что, он нравится Катье. «О если бы он всё ещё был бы жив—»
– Невозможно предугадать. У меня есть письма, написанные им, когда он покинул город. Он менялся. Ужасно. Вы спрашиваете что он мог значить для меня. Мой стройный белый землепроходец, двадцать лет превращавшийся в больного и старого—последнее сердце, в котором для меня ещё мог сохраниться уголок—менялся, жаба в принца, принц в баснословного монстра... «если он ещё жив», он мог измениться до полной для нас неузнаваемости. Мы могли бы проехать под ним в небе сегодня, но так и не увидеть. Что бы ни произошло в конце, он превозмог. Даже если он всего лишь погиб. Он вышел за пределы своей боли, своего греха—загнанный глубоко в их владения, в контроль, синтез и контроль, дальше чем— ну он чуть не сказал «мы», однако «я» подходит лучше, в конце концов,– я не превзошёл, я всего лишь вознесён. Это должно быть настолько пустым, как только может быть: это хуже, чем когда тот, кому ты не веришь, скажет тебе, что ты не умрёшь...
Да он значит для меня, очень много. Он прежнее «я», дорогой альбатрос, с которым не могу расстаться.
– А я?– По её расчётам, он ожидает от неё, чтоб прозвучало как у женщин 1940-х.– И я,– вот уж право. Но у неё не получается так сходу найти другой способ помочь ему, дать ему миг передышки...
– Вы, бедная Катье. Ваша история всего печальней.– Она поднимает взгляд проследить, как именно он станет над ней издеваться. Её ошеломил вид слёз вместо этого, бегущих, бегущих по его щекам.– Вас всего лишь освободили,– его голос прерывается на последнем слове, его лицо упало вперёд, на секунду, в клетку рук, потом вспять из клетки, на попытку её собственного беззаботно вальсирующего смеха висельника. О нет, он же не окажется для неё тоже глупым? То, что ей нужно именно в этот момент её жизни, от какого-то мужчины в её жизни, это стабильность, умственное здоровье и сила характера. Нет, кажется.– Я говорил Слотропу, что он свободен, тоже. Я говорю любому, кто, возможно, услышит. Я говорю им, как говорю вам: вы свободны. Вы свободны. Вы свободны...
