В испуге Рожавёлги, отступает за кулер с водой, пытаясь прихватить вращающийся стул для самозащиты. Сиденье отваливается и в руках Рожавёлги остаётся лишь основа сработанная—ну это ж надо!—в виде креста.
– Где он?– Мексиканский тупик, Роджер скрипит зубами, не поддавайся истерике это контр-продуктивная роскошь, которую не можешь в момент такой уязвимости позволить... – Говори, тварь, или уже не спрячешься под крышку ни одного гроба.
Вбегает невысокая, но отважная секретарша, такая тебе херувимочка, и начинает хлестать Роджера по голеням налоговыми записями об избыточной прибыли от 1940 до 44 Английской сталелитейной фирмы, у которой общий патент с Vereinigte Stahlwerke на сплав использованный для соединений линии проложенной в корму S-Gerät в A4 номер 00000. Но голени Роджера не расположены к получению такого рода информации. У секретарши падают очки. «Мисс Мюллер-Хохлебен»,– читает с бейджика у неё на груди,– «вы смотритесь зверски без своих очков. Одевайт обратно, битте»,– этот Нацистский прикол навеян её фамилией.
– Я не могу найти их,– и впрямь с Немецким акцентом,– я плохо вижу.
– Ну-ка посмотрим чем можно вам помочь—ага, это что? Мисс Мюллер-Хохлебен!
– Ja. . . .
– Как выглядят эти ваши очки?
– Они белые—
– С такими миленькими стразами по всей оправе, Fräulein? а?
– Ja, ja, undmit—
– И по дужкам тоже, а и c перьями?
– Страусиные перья...
– Перья страуса самца в синей павлиньей окраске, вытарчивают по краям?
– Это мои очки, ja,– грит, шаря вокруг, секретарша,– где они?
– А вот тут!– топает ногой ХРЯСЬ, разбивая их в арктическую россыпь по всему ковру Пойнтсмена.
– Я говорю,– отваживается Рожавёлги из дальнего угла: единственный угол в комнате, между прочим, который как бы затенён, да, тут типа световой аномалии, а ведь обычная квадратная комната, никаких странных многогранников в Доме-Двенадцать… и всё-таки эта странная призма тени в углу… и не один заскочивший посетитель застукивал м-ра Пойнтсмена не за столом, где тому следовало быть, а в том теневом углу—ещё страннее, лицом в него... Сам Рожавёлги не слишком-то жалует тот Угол, он пробовал его пару раз, но выходил, качая головой: «Мис-тер Пойнтсмен, мне это там сов-сем не нрав-ится. Какое удов-ольствие вообще можно нах-одить в таких ве-щах. А?»– приподымая одну злодейски задумчивую бровь. На что Пойтсмен с извиняющимся видом, не за себя, а за Рожавёлги перед чем-то, мягко отвечал: «Это единственное место, где я чувствую себя живым»,– и можешь спокойно прозакладывать свою задницу, что одна или две мемо поднимались до Министерского уровня на эту тему. Если они дошли до самого Министра, то стали вероятно кабинетным увеселением. «О да, да»,– покачивая своей старой умудрённой головой в овечьих завитушках, высокие, почти славянские скулы прячутся в морщинах рассеянного, но вежливого смеха,– «да знаменитый Угол Пойнтсмена, да… не удивлюсь если в нём водятся привидения, э?»– Рефлективный смех присутствующих подчинённых, хотя всего лишь угрюмые улыбки вышестоящих. «Вызовите сапёров, пусть проверят»,– хихикает кто-то с сигарой: «Бедняга решит, что он опять на Войне». «Точно, точно», и «Отличная шутка» раздаётся через напластования дыма. Розыгрыши просто повальное увлечение среди этих самых подчинённых типа классовой традиции.
– Ты говоришь что?– уже какое-то время орёт Роджер.
– Я говорю,– грит Рожавёлги, ещё раз.
– Ты говоришь «я говорю»? Так что ли? В таком случае тебе надо говорить «Я говорю ‘я говорю’».
– Я так и говорил.
– Нет, нет, ты говорил «я говорю» только один раз вот что ты—
– А-га! Но я гов-орил это ещё раз, я говорил это… два-жды.
– Но перед тем я задал тебе вопрос—ты не можешь утверждать, что два «я говорю» составляли одно высказывание, если только, это не попытка сделать меня излишне,– как будто есть ещё куда,– доверчивым, а в вашем положении это утверждение, будто мы одно и то же лицо, а весь этот разговор являлся ОДНОЙ ЕДИНСТВЕННОЙ МЫСЛЬЮ йааагггхх и значит,– сумасшествием, Рожавёлги—
– Мои очки,– хлюпает фройляйн Мюллер-Хохлебен, ползая сейчас по комнате, Мехико раскидывает осколки стекла носком своего ботинка, так что бедная девушка время от времени разрезает себе ладонь или коленку, начиная оставлять след из тёмных пёрышек крови всякий раз с тем, чтобы в конце концов—если предположить, что она ещё долго протянет—превратить ковёр Пойнтсмена в шлейф павлиньих платьев с иллюстраций Бидсли.
– У вас отлично получается, Мисс Мюллер-Хохлебен,– орёт подбадривая Роджер,– ну а ты, ты у меня сейчас— и замолкает, заметив как Рожавёлги стал сейчас почти невидимым в той тени, и как белки его глаз фактически светят белым, а сам вибрирует в воздухе, переключаясь из видимости в невидимость… Рожавёлги сто́ит немало усилий оставаться в том углу. Это никак, совсем нет, не его среда. Одно то, что комната как бы отдалилась, словно в видоискателе камеры. Ну а стены—они не кажутся… ну, твёрдыми, что ли. Они текут: крупнозернистое вязкое течение, с рябью как бы стоячего шёлка или синтетики, цвет водянисто серый, но время от времени с неожиданным островком посреди течения, абсолютно чуждым этой комнате: шафрановые веретена, пальмо-зелёные овалы, лиловые лиманы заходящие, в виде гребня, в рваные комиксо-оранжевые куски островка кружащего как подраненный самолёт-истребитель, хлещет горючее из баков, затем серебряный парашют, распахивается поверх кабинки, дёргает вверх и синий (вдруг, такой яростно синий!) врывается перед самым ударом, заслонка дросселя закрыта уххннхх! О блядь риф, мы сейчас разобьёмся об—о. О, здесь нет рифа? Мы-мы спасены? Мы да! Манго, я вижу много манго на том дереве! а-и там девушка—там до хрена девушек! Гля-гля, все такие классные, титьки их торчат, и они крутят юбчонками из трав, играют на укелеле и поют (хотя зачем их голоса такие твёрдые и гнусавые, как голоса в Американском мюзик-холле?)—
Белый человек привет тебе на Пуки-хуки-луки О-о-о-острове!
Попробуй-ка мою па-пайю и не захочешь у-ю-ю-ю-уходить!
Лу-на как жёл-тая ба-на-на!
Зависла над моей ка-ба-на,
И многа хула-хупа игр навпереди—
О звёзды падают на Пуки-хуки-луки Остров!
Гора облита лавой как вишнёвый торт—
Даже Милашка Лейлани в Шалашике из Трав
Любит сосать кокос с миссионерской погремушкой,
Гля-глянь-ка, сладенький, ты тут на Пуки-хуки-луки О-о-о-острове!
О-ёй, о-ёй—хо-чет окрутить меня, одна, из э-тих ост-ровных красото-чек, провести, оста-ток… мо-ей жизни, ку-шая па-па-йи, п-ахуч-ие как пизда, молод-ого рая—
Когда рай был молодым. Пилот превращается в Рожавёлги, который всё ещё обмотан стропами парашюта за спиной. Лицо скрыто шлемом, очками-банками, что отражают слишком сильный свет, кислородной маской—лицо из металла, кожи, слюды. Но теперь пилот поднимает очки, медленно, и чьи же это там глаза, такие знакомые, улыбаются привет, а я тебя знаю, а ты не узнаёшь? Ты вправду меня не узнал?
Рожавёлги вскрикивает и пятится из угла, дрожит, ослеплён слишком сильным тут светом. Fräulein Мюллер-Хохлебен ползает по кругу, по одному и тому же, всё быстрей и быстрей, почти смазывается, брюзжа истерически. Оба достигли состояния, до которого доводил их Роджер в предпринятой им тонкой психологической атаке. Негромко, но твёрдо: «Хорошо. Теперь в последний раз, где м-р Пойнтсмен».
– В офисе Мосмуна,– отвечают они, в унисон.
Офис Мосмуна от Уайт-Холла один разгон на роликах, обороняется, комната за комнатой, девушками-постовыми, на каждой платье расцветки радикально отличающейся от остальных (на что уходит достаточно времени и, пока суть да дело, можешь прикинуть до чего сблизились оттенки в 3-сигма цветах, если такая прорва может быть «радикально отличающимися», ты ж понимаешь, как, например—о, цве́та ящерицы, цве́та вечерней звезды, бледной Атлантики, не вдаваясь глубже) и которых Роджер соблазняет, подкупает, угрожает, запутывает и (вздох) да лупит, пробиваясь, пока наконец: «Мосмун»,– шарахнул по той великанской дубовой двери, в резьбе, как на входах в некоторые храмы,– «Пойнтсмен, танцульки кончились! Во имя последних остатков порядочности, что даёт вам доживать день до вечера и не оказаться пристреленными случайным незнакомцем при оружии, откройте эту дверь!» Это довольно длинная речь, а дверь и впрямь приоткрывается чуть-чуть, но Роджер довершает начатое ею движение. Он вглядывется в комнату яростно-лимоно-зелёного радикально приглушённого, почти до молочного уровня абсента-с-водой, комната теплее, чем ряд лиц вокруг стола действительно заслуживает, но, вероятно, именно появление Роджера несколько углубляет свет, когда он, подбежав, вспрыгивает на гладь стола поверх полированной головы директора сталелитейной компании, скользит метров шесть по навощённой поверхности до сидящего во главе с небрежной (ну-ну, хлопец) улыбкой на лице. «Мосмун, попался». Неужто он пробился до конца, в гущу колпаков, с прорезями для глаз, золотых висюлек, курящегося ладана и скипетра из берцовой кости?
