В 43-м, потому что он уехал в Цвёльфкиндер, Пёклер пропустил Британский воздушный налёт на Пенемюнде. При подъезде к станции, как только показались бараки «иностранной рабочей силы» в Трассенхайде, разбитые и срезанные, тела всё ещё откапывали из обломков, зародилось жуткое подозрение, от которого невозможно было избавиться. Вайсман спасал его для чего-то: для какой-то уникальной судьбы. Этот человек как-то знал, что Британцы будут бомбить в ту ночь, знал ещё в 39-м, вот и установил традицию отпуска в августе, год за годом, но все это лишь для того, чтобы уберечь Пёклера от одной плохой ночи. Не очень уравновешено… малость паранойно, да, да… но мысль гудела в его мозгу, и он чувствовал как каменеет.
Дым сочился из земли, обугленные деревья валились, у него на глазах, от малейшего дыхания со стороны моря. Измельчённая пыль подымалась на каждый шаг, делая одежду белой, обращая лица в пылевые маски. Чем дальше вдоль полуострова, тем меньше урона. Странная градация смерти и разрушения, от юга к северу, при которой самым обездоленным и беззащитным досталось хуже всего—как в действительности распределится градация от востока к западу в Лондоне, год спустя, когда начнут падать ракеты. Большая часть погибших была среди «иностранных рабочих», эвфемизм покрывавший гражданских узников привезённых из стран под Германской оккупацией. Аэродинамическая труба и здание измерительной задеты не были, повреждения в цехах первичной обработки незначительны. Коллеги Пёклера стояли перед Жилым Комплексом Учёных, куда случились попадания—фантомы шевелящиеся в утреннем тумане всё ещё не выгорели, мыли посуду в вёдрах с пивом, потому что воды всё ещё не было. Они уставились на Пёклера, не в силах, достаточно многие, сдержать обвинения на своих лицах.
– Я бы тоже хотел пропустить всё это.
– Доктор Тиль погиб.
– Как там в сказочной стране, Пёклер?
– Извините,– сказал он. В этом не было его вины. Остальные умолкли: некоторые смотрели, некоторые всё ещё в шоке после минувшей ночи.
Потом появился Мондауген: «Мы на пределе. Можете пойти со мной в Первичную Обработку? Там требуется большая уборка, нам помощь нужна».– Они потопали туда, каждый в личной туче пыли: «Это было ужасно»,– сказал Мондауген: «Нам всем довелось испытать напряжение».
– Они говорят так, словно я это сделал.
– Ты чувствуешь себя виноватым в том, что тебя тут не было?
– Я просто хочу понять почему меня не было тут. Вот и всё.
– Потому что ты был в Цвёльфкиндер,– ответил просвещённый.– Давай не усложнять.
Он старался. Ведь это работа Вайсмана, не так ли, Вайсман был садистом, его обязанность вносить в игру новые вариации, нагнетая максимальную жестокость, которая разложит Пёклера до нервных волокон и окончаний, все самые укромные изгибины мозга расплющит о сияние чёрных свечей, укрыться негде, весь во власти хозяина… момент, который определит его перед самим собой, наконец... Вот что, предчувствовал теперь Пёклер, ожидая впереди помещение, которого он никогда не видел, церемонию, которую не мог заучить заранее...
Случались ложные тревоги. Пёклер был почти уверен однажды зимой, во время серии испытаний в Ближне. Они перенеслись на восток, в Польшу. Запуски с Пенемюнде все были нацелены в море и невозможно было пронаблюдать обратный вход А4. Ближна стала почти исключительно проектом SS: часть созидания империи Ген.-Майором Каммлером. Ракету в ту пору лихорадили проблемы взрывов в воздухе в завершающей фазе—аппарат разрывался на части до достижения цели. У каждого имелась своя версия. Возможно чрезмерное давление в баке с жидким кислородом. Может быть, потому что Ракета возвращалась на 10 тонн облегчённой от горючего с окислителем, смещение центра тяжести дестабилизировал её. Или же возможно изоляция бака с алкоголем была всему виной, позволяя остаточному горючему возгораться при обратном входе в атмосферу. По этой причине Пёклер оказался там. К тому времени он уже не был в группе по двигателю, ни даже просто инженером—он работал в отделе Материалов, ускоряя поставки различных пластиков для изоляции, амортизации, прокладок—захватывающая работёнка. Приказ отправляться в Ближну показался слишком странным, чтобы быть делом Вайсмана: в тот день, когда Пёклер вышел сидеть среди Польских лугов точно в том месте, куда должна была попасть Ракета, он уже не сомневался.
Зелёная рожь и пологие холмы на мили вокруг: Пёклер тут в неглубоком окопчике, в районе цели в Сарнаки, устремив свой бинокль к югу в сторону Ближны, как все остальные: в ожидании. Erwartung в перекрестии, с только что взошедшей колышущейся рожью её более податливый пушок приглажен ветром… взгляни на это раздолье, с высоты Ракетных миль утреннего пространства: множество лесных оттенков зелёного, домики Польских ферм белый с коричневым, длинные угри рек ловят солнце в свои извивы… а в самом центре внизу, в пресвятой Х, Пёклер, распятый, невидимый пока что, но через минуту… вон уже начинает вырисовываться, с нарастанием инерции падения—
Но как может он поверить в её реальность там наверху? Насекомые звенят, солнце почти тёплое, ему видна красная земля и миллионы колышущихся колосков, и от этого он почти впадает в небольшой транс: в рубахе с коротким рукавом, костлявые колени указуют вверх, пиджак от серого костюма, мявшегося годами со времён последней глажки, у него под задницей, промакнуть росу. Остальные, с кем он сюда явился, рассеяны точками тут же, по Наземному Нулю, блаженные Нацистские лютики—бинокли побалтываются на ремешках конской шкуры шиферного цвета у них на шеях, группа Аскании суетится со своим оборудованием, и один из офицеров связи SS (Вайсмана тут нет) поглядывает на свои часы, потом на небо, потом на часы, стекло их становится, в кратких промельках вкл./выкл., перламутровым кругом увязавшим воедино час и небо в барашках.
Пёклер почёсывает седеющую 48-часовую бороду, покусывает губы очень потрескавшиеся, словно он провёл большую часть минувшей зимы на морозе: у него зимний вид. Вокруг его глаз, с течением лет, разрослась разрушительная система лопнувших капилляров, теней, складок, морщин, помол, что к этому времени скопился в простых и прямых глазах его более молодых и нищенских дней… нет. Что-то было в них, даже тогда, такое, что другие видели и знали, что могут воспользоваться, и находили способ. Что-то что Пёклер проморгал. Он достаточно за свою жизнь смотрелся в зеркала. Он бы действительно запомнил...
Взрыв в атмосфере, если случится, будет в пределах видимости. Абстракции, математика, модели, это всё прекрасно, но если ты полностью поглощён этим, а тебе со всех сторон орут исправить, вот что ты сделаешь: отправляешься и садишься точно по центру мишени с безразлично мелкими окопами для укрытия, и всматриваешься в безмолвный цветок огня её заключительных пары секунд, и смотришь на что уж там увидишь. Шансы астрономически против безукоризненного попадания, конечно, поэтому безопаснее всего в центре района намеченной цели. Ракетам положено быть подобными артиллерийским снарядам, они рассеиваются вокруг прицельной метки гигантским эллипсом—Эллипс Неопределённости. Но Пёклер, хоть и верит как и всякий другой учёный в неопределённость, не чувствует себя тут слишком уютно. Всё это против его персональной жопы, чьё трепещущее очко помещено точнёхонько на Наземном Нуле. И во всём этом больше, чем просто баллистика. Тут ещё Вайсман. Да сколько угодно химиков и материаловедов разбирающихся в изоляторах на уровне Пёклера… зачем избран он, если только не… где-то в его мозгу два фокуса сошлись и стали единым… нулевой эллипс… единая точка… настоящая боеголовка, втайне заряженная, специальные бункеры для всех остальных… да, вот чего он хочет… все допустимые отклонения в управлении направлены к точному попаданию, точно по Пёклеру… ах, Вайсман, твоей заключительной партии не достаёт утончённости—впрочем тут не было ни зрителей, ни судей по ходу всей этой игры, кто вообще сказал, что конец не может быть таким изуверским? Паранойа хлынула на Пёклера, затопила его до висков и темени. Возможно он усрался, ему не разобрать. Его пульс отдаётся в затылке. Ломит руки и ноги. Чёрнокостюмные блондины-силовики присматривают. Их металлическая сбруя поблескивает. Волнистые склоны невысоких холмов распростёрлись под ранним солнцем. Все полевые бинокли смотрят на юг. Агрегат в полёте, ничего изменить невозможно. Никому вокруг и дела нет до пенетралии этого мига, или последних таинств: слишком много минуло рациональных лет. Бумаг скопилось слишком много и на слишком многое. Пёклер никак не согласовывается, право же ни в какую, с его мечтанием быть безупречно принесённым в жертву и с привитой ему потребностью делать дело—ему не доходит даже как это может быть одним и тем же. А4 должна, в конце концов, быть очень скоро поставлена на поток, этот коэффициент неудач должен быть снижен, и вот те, кто явился, они все тут, и если не случится приступа массовой слепоты в это утро на Польском лугу, если ни один, даже и самый из них параноидальный, не сможет разглядеть что бы то ни было выходящее за рамки заявленных Требований, конечно это не такая уж небывальщина для данного времени, данного места, где глаза приникшие к чёрным биноклям высматривают лишь очередную «упёртую целку»—как остроумные ракетчики окрестили свои проблемные ракеты—пусть проявит себя… заметить где, от носа до кормы, может таиться авария, форма струи форсажа, звук взрыва, хоть что-нибудь что может поспособствовать...
