Из всего предложенного там на выбор, Колесо, мифы, звери джунглей, клоуны, Ильзе добралась до Антарктической Панорамы. Два-три мальчика, едва ли старше чем она, бродили по имитации просторов, завёрнутые в моржовые шкуры, сооружали каяки, и водружали флаги в августовском зное. От одного взгляда на них, Пёклер обливался по́том. Пара «упряжных собак» валялись изнемогая в тени застругов из папье-маше на снегу из штукатурки, что начинала трескаться. Спрятанный проектор бросал изображения полярного сияния на белый холст. Полдюжины пингвиньих чучел тоже маячили в пейзаже.
– Значит, ты собираешься жить на Южном Полюсе. Так легко рассталась со своей мечтой,– Kot—идиот, это уже промашка,– про Луну?– Он был добр до того момента относительно перекрёстного допроса. Не смог узнать кто она. В фальшивой Антарктике, не имея понятия что привлекло её туда, встревоженно и истекая по́том, он ожидал её ответ.
Она, или Они, не стали дожимать его: «О»,– пожимая плечами,– «кто захочет жить на Луне?»– Они больше никогда не возвращались к этому.
Вернувшись в отель, они получили ключ от восьмилетнего регистратора, поднялись в подвывающем лифте с малолетним лифтёром в униформе в свою комнату всё ещё нагретую после дневной жары. Она заперла дверь, сняла шляпу и положила на свою кровать. Пёклер рухнул на свою. Она приблизилась снять с него туфли.
– Папи,– торжественно расшнуровывая,– можно мне спать рядом с тобой сегодня ночью?– Одна из её ладошек замерла у начала его оголившейся икры. Глаза их встретились на полсекунды. Несколько неопределённостей сдвинулись для Пёклера и обрели смысл. К его стыду, первым его чувством стала гордость. Он и не знал, что был настолько важен для программы. Даже в этот начальный момент, он видел это с Их точки зрения—любой сдвиг заносится в досье, азартный игрок, фетишист ножек или фанат футбола, всё это важно, всему найдётся применение. На данный момент нам важно, чтобы они оставались довольными или, по крайней мере, нейтрализовать фокусировку их недовольства. Ты можешь не понимать в чём, собственно, состоит их работа, не на уровне данных, но ведь ты, в конце концов, администратор, руководитель, твоя работа в том, чтоб добиваться результата… Пёклер сейчас упомянул «дочку». Да, да мы знаем, что это отвратительно, никогда не понять какой смысл они заключают в те свои уравнения, но нам следует отложить свои суждения пока что, после войны будет время разобраться c Пёклерами и их гнусным секретишкам...
Он ударил её по темени открытой ладонью, громкий и жуткий удар. Это погасило его гнев. Затем, прежде чем она успела заплакать или заговорить, он привлёк её вверх на кровать рядом с собою, её ошеломлённые ручки уже на пуговицах его брюк, её белое платьице уже вздёрнуто выше её талии. На ней под платьем ничего не было, ничего весь день… как я хотела тебя шепнула она, когда его отеческий плуг впахался в её дочернюю борозду… и после долгих часов изумительного кровосмешения, они молча оделись и выбрались в едва обозначившийся край прозрачнейшей плоти рассвета, мимо спящих детей обречённых до конца лета, мимо старост и железнодорожных обходчиков, вниз, наконец, к рыбачьим лодкам, к отечески старому морскому волку в капитанской фуражке с плетёным рантом, который приветствовал их на борту и направил под палубу, где она улеглась на койку, когда они приступили, и сосала его час за часом под тарахтенье мотора, пока капитан не позвал: «Поднимайтесь, взгляните на свой новый дом!»– Серо-зелёная, в тумане, то была Дания: «Да, они тут свободные люди. Удачи вам обоим!»– Втроём, стояли они на той палубе, обнявшись...
Нет. Пёклер предпочёл считать, что ей хотелось покоя в ту ночь, не хотела остаться одна. Несмотря на Их игру, Их явную злобу, хотя у него не было оснований больше доверять «Илзе», чем он доверял Им, актом не веры, не смелости, но самосохранения, он предпочёл поверить. Даже в мирное время, с неограниченными ресурсами, он не мог определить её подлинность, не за острие лезвия нулевой допустимости, необходимо чёткой безупречности для его глаза. Годы, которые Ильзе проведёт между Берлином и Пенемюнде так безнадёжно перепутались, для всей Германии, что ни одной истинной цепи событий невозможно восстановить наверняка, ни даже догадку Пёклера, что где-то в разросшемся бумажном мозгу Государства некая определённая извращённость была уделена ему и надлежаще сохранена. Для каждого правительственного агентства Нацистская Партия создала дубликат. Комитеты разделялись, сливались, спонтанно возникали, исчезали. Никто не покажет человеку его досье—
Не было, фактически, ясно даже ему, что он совершил выбор. Но в те гулкие моменты в комнате пахнущей летним днём, чей свет ещё никто не включил, с её круглой соломенной шляпой, хрупкой луной, на кроватном покрывале, огни Колеса медленно изливали красный и зелёный, снова и снова, в темноту снаружи, где отряд школьников распевали на улице припев из принадлежавшей прежде им поры, их проданного жестоко муштрованного времени— Juch-heierasas-sa! otempo-tempo-ra!—та доска с фигурами и комбинациями, по крайней мере, всё стало ясным для него, и Пёклер знал, что покуда он играет, у него будет Ильзе—его истинное дитя, истинное насколько сможет сделать её такой. Это был настоящий момент зачатия, в который, с опозданием на годы, он стал её отцом.
Оставшуюся часть отпуска они гуляли по Цвёльфкиндер, постоянно держась за руки. Фонари покачивались в хоботах слоновьих голов на высоких столбах, освещали им путь… с паутинных мостов глядя вниз на снежных барсов, обезьян, гиен… проезжая на миниатюрном поезде между ног из труб гармошкой под стальной сеткой динозавра к полосе Африканской пустыни, где ровно каждые два часа коварные аборигены атаковали укреплённый лагерь бравых воинов Генерала фон Трофы в синей форме, все роли исполняли воодушевлённые мальчики, в великой патриотической игре популярной среди детей любого возраста… вверх на гигантском Колесе таком откровенном, лишённом милосердия, вертевшемся там с единственно ясной миссией: поднять и напугать...
В их последнюю ночь—хотя он не знал об этом, потому что её уберут с той же резкой невидимостью как и перед тем—они снова стояли, глядя на чучела пингвинов и фальшивый ландшафт, а вокруг них поблескивало искусственное полярное сияние.
– На будущий год,– сжимая её руку,– мы снова сюда приедем, если захочешь.
– О, да, каждый год, Папи.
На следующий день её не было, унесена в надвигающуюся войну, оставив Пёклера одного в детской стране, чтоб возвращался в Пенемюнде в конце концов, в одиночку...
Так оно и шло с той поры шесть лет. По дочери в год, всякий раз почти на год старше, каждый раз начиная почти заново. Единственной преемственностью было её имя, и Цвёльфкиндер, и любовь Пёклера—любовь немного подобная запечатлённости увиденного, потому что они использовали это, чтобы создать для него движущийся образ дочери, прокручивая для него только эти летние кадры, предоставив ему самому выстраивать иллюзию одного ребёнка… в чём разница избранной шкалы времени, одна 24-я секунды или год (не более, думал инженер, не более, чем в аэродинамической трубе, или с осциллографом, чей вращающийся барабан можешь замедлять или ускорять, как тебе хочется…)?
Снаружи аэродинамической трубы в Пенемюнде, Пёклер остановился как-то ночью, рядом с огромной сферой высотой в 40 футов, вслушиваясь в работу насосов откачивающих воздух из белой сферы, пять минут нарастающей пустоты—затем один жуткий всос: 20 секунд сверхзвукового потока… затем падение заслонки и насосы начинают заново… он слушал и подразумевал свой цикл отсекаемый заслонкой любви, нарастание пустоты в течение года ради двух недель в августе, сконструированных с такой же тщательностью инженерной мысли. Он улыбался, пил тосты обменивался казарменным юмором с Майором Вайсманом, и в то же время постоянно, за музыкой и хаханьками, он слышал плоть фигур продвигаемых в зимней темени через болота и горные цепи доски… проверял прогон за прогоном результаты Halbmodelle из аэродинамической трубы, демонстрирующие как равнодействующая сила будет распределяться по всей длине Ракеты, для сотен различных чисел Маха—видел истинный профиль Ракеты искажённым и спародированным, ракета из воска, ссутуленная как дельфин приблизительно около калибра 2, утоншаясь к хвосту, которая затем растягивалась, к до невозможности высокой точке, от меньшего плечевого радиуса кормы—и видел как его собственное лицо можно смоделировать, не в свете, но в чистых силах, воздействующих на него из течения Рейха, и в принуждении, и любви на пути движения потока… и знал, что оно должно претерпевать ту же деградацию, как искорёженное смертью лицо поверх черепа...
