На четвертом десятке нехотя он утыкался в сестринскую ляжку лбом, вымаливая прощения за провинность, сейчас не подошел к концу и первый, Квинн был готов уже молить. Но не прощения…

Шива не трогала правую, изничтожала кожу на левой ягодице, в какой-то момент казалось, до того был силен удар, что ладонь, будто клеем намазанная, отлипала от пылающей кожи частями: сначала кончик ладони, потом ее центр, а когда наступила очередь до фаланг пальцев, рука отходила неистовей, проезжая напоследок по оставшемуся жгучему отпечатку – бередила раны.

Сестра говорила: «Поганец!», «Слизняк!», «Нюня!» после очередного удара, пока утирался ее юбкой Малавай, ему всегда думалось, что слезам не место даже в кругу близких, что они прямое доказательство твоего бессилия, что ими вызывается жалость. Шива молчала. Молчала и – как хотелось верить самому Квинну – наслаждалась его бесстыдными стонами, высекая из его глаз искры. Шлепки расходились кругами, шире, шире, по всей каюте, плескали в стены. И, не успевая сменяться новыми, еще дрожали вокруг Квинна, как звук продолжал дрожать в только что отзвонившем большом колоколе.

Под животом член дергался, влажной головкой тыкался то в одну, то в другую ляжку и зудел сильнее, когда его щекотали, дразня, края рубашки, выгоревшей до цвета снятого молока. Идиот, надел самую любимую – именно в ней получил последний свой чин, в ней отходил первый месяц по равнинам Балморры, иссеченным шрамами войны, в ней склонил перед любимицей Бараса голову, клянясь служить верой и правдой. Давеча она смотрелась безупречно и к копчику не липла взмокшей тканью.

Вдруг последний удар пришелся неожиданно по правой, не знавшей боли, ягодице. И Малавай дал себе волю…

― Не выпячивать зад, Квинн! ― скомандовала Шива. ― Вы не Нар-Шаддааская шлюха!

― Ни… Ох! Никак нет… мой лорд, ― лепетал он и сводил туго ягодицы.

И она продолжила лупить. Рука у нее потная… или вспотел его зад? Горел уж точно. Тридцать три раза отвесила Шива одной, а второй достанется сколько? Малавай вряд ли припомнит, ибо потерял счет на третьем взмахе, тихо елозя коленями, теребив истекавшую смазкой головку. Ему бы пальцами, хотя бы тронуть чуть-чуть, но, словно проникая в мысли, Шива разгадала тайные намерения.

Ему следовало быть милее, смирнее, послушнее, и тогда, возможно, обошлось бы без ремня.

Ремня, потерянного им из виду, что лизнул кожаным языком и обвил черной змеей напряженную шею.

Ремня, ставшим удавкой в одно мгновение, отрывающей силком в испарине лоб от ладоней.

Квинн захлопнул дочерна веки, когда выпрямил струной поясницу и растрепанные волосы у виска колыхнулись под горячим дыханием Шивы. Окаменелые мышцы спины приходили в движение болезненно и стонали громче его самого от нажима сужающегося ошейника. С малолетства выдрессированная до идеала выдержка трещала по швам. Он-то думал, сестрица подготовила его ко всем нелегкостям жизни, сцепила непрестанной лупкой нервы, как ковкой. Но по сравнению с поркой его Шивы, сестринская – пустяковая забава, мелочь, одна из россыпи мелких звезд, разбросанных по всему чернеющему полотну, как по поверхности аспидно-черного авантюрина металлические чешуйки, за иллюминатором капитанского мостика.

Дыхание у него перехватило: мизинец Шивы ненароком при ударе запал под ложбинку между ягодиц.

Память зашуршала о чем-то в попорченном механизме. Малавай краснел, его распирало так, что он едва мог протиснуть свистящий звучок сквозь горло. И он коротко взглянул. Взглянул на датапад.

― И снова исходят они, капитан. Вибрации страха. Боитесь.

Ремень продавливался все глубже в его плоть, останавливая кровоток и принуждая вздуваться на шее веревки вен. Малавай и не подразумевал, что был пойман с поличным.

― Какие секреты, Квинн, вы утаиваете от своего лорда? ― устройство воспарило над столом. ― Не предательство ли?

Если бы она знала, как ее капитан трепетал от беспомощности… и как дрожал от нетерпения.

Малавай сильно двинул подбородком в бок. Привыкшие к полумраку глаза яро ужалил свет из приставленного чуть ли не в лицо экрана, норовя ослепить.

― Старьем пользуетесь, ― просочилось сквозь ее губы недовольство. ― Четыре буквы – тот путь, что отделяет мои глаза от ваших данных.

И три из них горели зеленым – вековой давности система не ждала ввода пароля целиком, сразу прогоняла символы поочередно. Нет, конечно, давалась на подбор и вторая попытка, если ошибся. Шива не ошиблась.

Обзавестись техническими новшествами не позволяло маленькое жалование капитана, особенно в свирепой зоне галактики, настолько сильно познавшей отсутствие мира, – Балморре, где самые лучшие ресурсы расходовались на благо родине. А если выбирать между прихотями собственными и прихотями Империи, то выберет он, естественно, второе.

― Я жду.

И снова она огладила саднившую ягодицу. И снова не нежно, но аккуратно.

― Ведь вы догадываетесь, мой лорд, ― трудно здесь выдерживать: зад ходил ходуном от пассажей руки.

― Догадываюсь, ― подтвердила она. ― Но хочу услышать вас.

А потом шлепок. Еще один. Еще и еще. Перемежая ягодицы, рука словно ярилась, выискивала свежие участки бледной кожи и облюбовывала их неистовей, чем предыдущие. Плеяда его нервов не устояла.

― … «а».

Не успело загрузиться изображение, на всю каюту разнеслась симфония стонов и криков. Никаких членораздельных звуков. Только стоны, вздохи, крики, еще стоны и еще крики.

И открылась обоим взглядам женская рука, червонная, как красный шиповник, усердно и мастерски растирающая мужской зад.

Если бы выдался шанс немедля дезертировать через шлюз, Квинн непременно им бы воспользовался. Пусть лучше тело его найдут в открытом космосе и выдвигают теории, почему капитан Малавай Квинн нагишом над Воссом разгуливал, чем травиться этим отвратительным чувством стыда, съедающим с потрохами, в ожидании недобрых слов, как окончательного приговора на эшафот.

От натуги помутилось сознание. Когда ему удалось выдавить несколько слов, это был – тихий хрип: по ложбинке между ягодиц провел ее палец, и ниже…

― Вы так хотите? ― тон ее переменился. Говорила она иначе, словно ступала по тонкому льду – видно, ожидала Шива увидеть все, даже расписанный в деталях удар ножом в спину, но никак не откровенной порнухи. Впрочем, Малавай скорее оттеснил явившуюся мысль, ибо в круговых движениях лорда скользила полная уверенность, нежели ее полное отсутствие.

Пальцем она массировала его промежность, массировала плавно и неспешно, точно сверялась, правильно ли, нравится ли.

Но он вообще смутно что-либо понимал, мало что видел и различал. Сегодняшней ночью ораторами были его неумолкаемые стоны.

Шива горячим кончиком языка коснулась его виска, слизывая дрожавшую капельку пота, и одновременно ввела палец внутрь. Остановилась, когда обхватили крепко тугим ободом мышцы промежности. Помедлила немного – возобновила, довела до самого основания и нащупала вспухший бугорок простаты.

Малавая всего повело судорогой. И он кончал, трясясь мелкой дрожью, поджимая пальцы ног, боясь лишний раз вздохнуть.

Он было хотел обмякнуть… не смог: вжался горлом в ошейник.

Летевшие секунды пропитанного в экране мелодичного разврата с неутихающими звуками шлепков и с непристойным хлюпаньем смазки и неостановочные, непрерванные после кульминации толчки пальца погружали в какую-то сверкающую бездну.

Волны вдохновения наплескивались в бешеное сердце и сами собой побуждали в паху скрутиться новому толстому узелку. Квинн ничего не мог с собой поделать.

Мокрый член тяжелел и наливался, постепенно вставал наизготовку, и со стороны доносилось одобрительное хмыканье.

― Вы испачкались, Квинн, ― слова опалили мочку уха. ― Запрели в моих руках, готовые послушно кончать, сколь я пожелаю. Вы мой пес на поводке, ― намотанные концы ремня дернулись в ее хватке, ― и будете исполнять мои прихоти. Ощетиниться бы вам, да смелости не хватит.

Он слышал, но совершенно не вслушивался, голос Шивы воспринимался как нечто инородное. Зато раскачивающийся внутри вспотевший палец воспринимался отлично. Именно так, как представлялось одинокими ночами: быстро и зло. До хруста костяшек в стиснутых пальцев. До безоговорочного согласия на пожизненную безвольность и пресмыкание.