– Она обо всем позаботится, – сказал я и поднялся.

– Так что насчет фотографий?

– А что с фотографиями?

– Что вы будете с ними делать?

– Сотру из памяти планшета и забуду о них.

– Как я могу быть в этом уверен? – спросил он, и слова его мгновенно напомнили мне одну старую песню.

– Мне незачем вредить вам, конгрессмен. Если бы я хотел это сделать, то либо передал снимки Стоунмэну, либо продал вам по двойной цене.

– Вы же сказали, что вы демократ, – пожал он плечами. – Может, вам не нравится моя политика.

– Бросьте. Со времен Рейгана обе фракции Конгресса служат богатству. Все они едят, пьют и гуляют на деньги из карманов простых людей, таких как я.

Эйкерз чуть нахмурился. Может, ему показалось, что я его оскорбил. А может, и нет. Но он кивнул мне. И я ответил ему тем же.

Я вышел из дверей «Гуччи», чувствуя себя намного лучше, чем прежде.

Я вернулся в офис чуть позже трех пополудни. Хорошее настроение несколько померкло, придавленное воспоминаниями об одиночной камере и размышлениями о возможных последствиях письма Беатрис Саммерс.

Письмо.

Кто вообще нынче пишет письма? Нелинованная бумага была розоватой, чернила – синими. Почерк ровный, без помарок и исправлений. Ни одной ошибки, строчки ровные, параллельные верхней и нижней границам листа.

Все эти детали кое о чем говорили. Это письмо было преисполнено намерения. И не один черновик был написан на других листах, и лишь затем текст был аккуратно перенесен хорошим пером на качественную бумагу, с подложенной снизу разлиновкой, чтобы строчки шли ровно. Вперед, войско Христово!

Благодаря патрульному Генри Торнео у меня был доступ к базе полиции Нью-Йорка. Но никакого Адамо Кортеза там не обнаружилось. А вот в базах частных детективов, за пользование которыми я платил почти по две тысячи долларов в год, нашлась информация, что последние девять лет Беатрис Саммерс проживает в общине Одумвиль недалеко от Сент-Пола.

Вот интересно, что видится бывшей Натали, когда она думает о Боге? Какое божество является ей, и как смотрит Господь на раскаявшуюся грешницу?

Что до меня, то стоило закрыть глаза, как я снова оказывался в тесной камере без света. Где пахло потом и мочой. Где в темноте летали насекомые. Где за дверной решеткой моего узилища беспрерывно стонали и жаловались люди…

Звякнул серебряный колокольчик.

Я открыл глаза. Вид из окна на втором этаже, выходящего на улицу Монтегю, ничуть не изменился. Был ноябрь, но холод еще не вступил в свои права. Ярко светило солнце. На той стороне улицы остановилась женщина и, подняв лицо, посмотрела на меня.

Колокольчик снова зазвонил. Я встряхнулся, отворачиваясь от случайной прохожей, и вышел в приемную, где каждый день после школы дежурила моя дочь.

Входная дверь офиса была, как обычно, заперта. С открытой дверью я не чувствую себя в безопасности.

Глазок электронной камеры, установленной на фасаде, транслировал изображение на маленький монитор на стене. В дверь звонила стройная молодая белая женщина, одетая в сине-белое платье, очень отдаленно напоминавшее деловое. С собой у нее был дипломат из коричневой кожи и тряпичная серая дорожная сумка.

Даже сквозь камеру видно было, что она молода, красива… и убита горем.

– Кто там? – спросил я в динамик.

– Уилла Портман. Это вы детектив Джо Оливер?

Я отворил дверь, и она ахнула, словно произошло что-то невероятное.

– Мы же с вами договаривались на четыре часа? – спросил я.

– Д-да. Просто я пришла немного раньше.

– У меня есть один друг, который утверждает, мол, когда он пришел, тогда и вовремя.

Она улыбнулась и вошла, таща за собой дорожную сумку на колесиках.

– Пожалуйста, проходите сюда, – указал я на дверь кабинета.

– А где Эйжа? – поинтересовалась моя потенциальная клиентка.

– Она же учится в старшей школе. Придет с минуты на минуту.

Уилла окинула меня встревоженным взглядом, но все-таки вошла в кабинет.

Мое рабочее место располагалось в относительно маленьком помещении с высоким потолком, обшитым пластиком, и единственным, зато огромным – от пола до потолка – окном. Стены кирпичные, на полу – темный паркет. Простой деревянный стол без ящиков, но я не храню на рабочем месте ни запасов канцелярии, ни записей; комната, где обосновалась Эйжа, значительно больше – там хранятся и документы, и офисные принадлежности.

– Присаживайтесь, – предложил я девушке, которая явно нервничала.

Она поколебалась немного, но все-таки села на самый краешек одного из четырех деревянных стульев для посетителей, составлявших комплект со столом.

– Необычный у вас офис, – произнесла она, оглядывая комнату.

– Почему вы так нервничаете?

– Э-э… Не знаю. Наверное, то, что я пришла сюда, означает, что я действительно собираюсь это сделать. Знаете, когда вы просто о чем-то думаете, это еще не совсем реально.

– Понимаю, о чем вы, – сказал я несколько более сочувственно, нежели намеревался.

Однако Уилла, кажется, почувствовала искренность в моем тоне, и это помогло ей немного расслабиться.

– Меня зовут Уилла Портман.

– Это вы уже говорили.

– Я интерн, веду исследовательскую работу для Стюарта Брауна.

– Раз Стюарт Браун, то дело серьезное.

– Да уж, – сказала она с усмешкой. – Он и сам – человек серьезный, очень важный адвокат, особенно для тех людей, на которых наплевать всем остальным.

Стюарт Браун был знаменитым адвокатом-радикалом. К примеру, он представлял в суде интересы Свободного Мэна – черного воинствующего журналиста, которого арестовали три года назад за убийство двух сотрудников полиции. Урожденный Леонард Комптон, Свободный Мэн, был обнаружен в нескольких кварталах от места стрельбы, в Фар-Ист-Виллидже, с серьезным ранением. При себе у него был пистолет, из которого, как выяснилось, и были застрелены оба офицера. А вот те пули, что попали в него, прошли навылет, поэтому, из какого именно оружия в него стреляли, установить не представлялось возможным.

Свободный Мэн отказался назвать потенциальных сообщников, которые были с ним в ту ночь, и при этом категорически отрицал свою причастность к убийству. По законам Нью-Йорка ему, как и любому убийце полицейского, грозила смертная казнь. Он ни в чем не раскаивался и вообще отказался сотрудничать с полицией и следствием.

Было очень похоже, что в скором времени в Нью-Йорке произойдет первая за долгое время смертная казнь. Пока не вмешался Браун. «Машина Браун», как его называли, вывел это дело на качественно новый уровень. После того как он убедил всех, что многие из улик, приводимых против его клиента, являются косвенными, а адвокаты, определенные ему государством, – некомпетентными, была назначена апелляция. Газеты предположили, что было подано заявление о необходимой самообороне. От побережья до побережья прокатилась волна протестов в поддержку Свободного Мэна.

Я вовсе не был фанатом этой истории. Что же до полицейских, самих ставших жертвами, то и сам я был всего лишь кирпичиком в этой синей стене. Мало кто из простых смертных догадывается о том, как тяжело это – быть полицейским, которого почти все боятся и к кому каждый относится с подозрением. И мэр, и городской совет, и половина гражданского населения верили в самые худшие россказни про нас, а мы ведь рисковали жизнью дни и ночи напролет.

Мы.

Я по-прежнему ощущал себя сотрудником полиции. Когда я еще был на службе, меня били ногами и ножом, на меня плевали, в меня стреляли и снимали меня на тысячи телефонов. Каждый раз как я кого-то арестовывал, казалось, что весь мир ополчился на меня. А люди и не знали, как мы заботимся о них и об их жизнях.

– Так вы адвокат, мисс Портман?

– Аттестовалась в июне, – ответила она, – но я работаю на Брауна, потому что он делает именно то, чем я хотела бы заниматься.

– И что же Стюарту Брауну нужно от меня? – поинтересовался я.