Четверть часа спустя в кухню вошла Моника в бирюзовом спортивном костюме. За ней следом Коулман в джинсах и черной футболке.

– Ну? – осведомился он. – И в чем дело?

– Вели ему уйти, – сказал я бывшей жене.

– В моем доме ты мне указывать не будешь, – отчеканил Коулман.

– Прошу тебя, милый, пожалуйста, – почти шепотом попросила Моника.

Но он хотел драки. Я – тоже. Однако вместо этого он резким движением повернулся, прошагал через комнаты на лестницу и поднялся в спальню, как Румпельштильцхен[10] после каторжного дня добычи золота на Уолл-стрит.

Когда оба мы убедились в том, что он ушел, Моника спросила:

– Так в чем дело?

– Вечно ты ко мне цепляешься, Эм, – ответил я. – То пишешь письма с угрозами, то твои адвокаты их пишут, а еще время от времени ты пытаешься достать меня через Эйжу-Дениз. Здорово! Настоящая битва. Я же не прихожу к тебе и не спрашиваю, почему ты не попыталась сделать хоть что-то, чтобы помочь мне, отцу твоей дочери, когда меня пытались похоронить в тюрьме.

– И ты сам знаешь почему, – Моника проповедовала, как Моисей с горы.

– И поэтому ты допустила вот это? – я провел пальцем по длинному шраму на своей щеке.

– Я тебя не резала, – отозвалась она.

– Но ведь ты могла это предотвратить. Вывернуть семейную копилку и внести за меня залог.

– Мне надо было думать о дочери. И о ее будущем.

– Ну да, – с этим я в какой-то мере был согласен. – И наилучший путь для этого – обязать меня оплачивать расходы.

– Расходы на жизнь оплачивает Коулман.

– Но и лишний чек не помешает. Я к тому, что даже его зарплаты в миллион может не хватить, чтобы утрясти все дела в Колумбии.

– Что тебе нужно, Джо?

– Да вот хотелось бы, чтобы ты не подставляла меня под пули.

У нее был вид невинной девочки, вынужденной выслушивать бредни идиота.

– Когда ты звонила Бобу Эйкерзу, – продолжил я, – ты не знала, каковы обстоятельства на самом деле.

Взгляд ее перестал быть отсутствующим.

В юности Моника была красива. Очень темнокожая, с чертами лица, неуловимо нашептывающими о Западной Африке. Она была влюбленной, сексуальной, умной и верной. А я предал ее – и этому нет прощения! – и этого хватило, чтобы она оставила меня гнить в тюрьме Райкерс.

– Ты предупредила человека, которого я веду, что за ним слежка, и это вполне могло стоить мне жизни. А что если я вдруг решу покопаться в делишках Коулмана? Как ты думаешь, какая грязь может вылезти наружу?

Я знал по крайней мере часть ответа на этот вопрос. Уверен, она тоже.

– Я… я никогда не слышала о человеке по имени Боб Эйкерз, – вяло запротестовала она. – Это, кажется, политик?

– Он дал мне номер того, кто его предупредил. Это номер твоего сотового.

– Коулман тут ни при чем.

– Ты можешь подать на меня в суд, если я просрочу платеж по алиментам больше чем на шесть календарных дней. Можешь рассказать нашей дочери о том, что же я такого сделал, что тебя так взбесило, – принялся перечислять я. – Но если ты еще раз влезешь в мою работу, то сильно об этом пожалеешь. Я пущу твою прекрасную спокойную жизнь ко дну, да так, что больше не вынырнешь. Это ясно?

Ответа я ждать не стал. Поднялся и через парадную дверь вышел на улицу.

Воздух был прохладен. И мне это нравилось.

Квартира, где я живу, находится прямо над офисом. Потолки тут тоже высокие, два великолепных окна, выходящих на оживленную улицу с отреставрированными фасадами, а на окнах – от потолка до пола – темно-красные занавески из легкой ткани, каким-то неведомым образом изготовленной из бамбука. По ночам я открываю занавески и не забочусь о том, что кто-то подсмотрит за тем, что происходит в моей комнате. Зевак ослепит свет уличных фонарей. Вся квартира, собственно, и состоит из одной большой комнаты и уборной. Там отличная, утопленная в пол ванна, в комнате – огромная двуспальная кровать на невысоком постаменте и стол красного дерева, которому уже больше ста лет.

Я включил настольную лампу, оставив остальную часть комнаты утопать во тьме, и открыл полную документов сумку, которую принесла мне Уилла.

Либо сама Уилла, либо ее босс обладали незаурядным организаторским талантом. Сверху на кипе бумаг лежала синяя папка, в которой была вполне систематизированная информация по защите Свободного Мэна (он же Леонард Комптон). Тут были данные о его личной жизни, политических делах, о работе, о военном опыте, а также обо всех событиях, предшествовавших той ночи, когда убили офицеров Валенса и Прэтта.

К странице с оглавлением была приложена фотография девять на двенадцать – улыбающаяся темнокожая женщина средних лет. Улыбка обнажала золотой зуб – один из верхних передних, – а в глазах отражались и ум, и уверенность. Под фото красной лентой струилась подпись: Джоанна Мадд. Наверняка Уилла Портман поместила туда это фото потому, что исчезновение мисс Мадд само по себе заслуживало отдельного расследования.

Когда Мэн еще носил имя Леонард Комптон, он служил в армии в чине старшего сержанта и был рейнджером. Много заслуг было на его счету и много медалей, что по меньшей мере давало намек на его храбрость и патриотизм. Отслужив в армии, он поступил в Городской колледж, а потом и сам стал школьным учителем в Верхнем Манхэттене. Там он усердно трудился, стараясь, чтобы его воспитанники – и мальчишки и девчонки – не попали в беду.

Леонард писал статьи для маленькой местной газеты, которая называлась «Призыв народа». Начал он с того, что делился воспоминаниями из своего военного опыта, но время от времени попадались и истории преступлений, совершавшихся по отношению к молодым людям в черных кварталах Нью-Йорка. В какой-то момент он примкнул к группировке «Бродвейских братьев по крови», а может быть, сам ее основал. В группе было пятеро мужчин и две женщины.

Таня Ларк была одной из самых успешных находок Мэна. Она была убийцей из банды, которая запугивала всех, кто имел неосторожность попасться ей на пути, пока Мэн не показал ей, что злобу и насилие можно пустить на благо общества.

Грег Лоуман работал охранником в «Трикстер Энтерпрайсез» – компании, производившей игрушки и входившей, по сведениям Брауна, в различные технологические концерны. Лоуман состоял в НАБР – Национальной армии борьбы с расизмом – и был твердо уверен в том, что каждый американец имеет полное право на самозащиту.

Кристофер Карсон, он же Кит, отсидел шесть сроков в тюрьме, по большей части за грабежи, при одном из которых Прэтт его и взял.

Сон Мали – африканист, который верил, что рано или поздно революция разорвет Соединенные Штаты на части. Работал он слесарем.

Ламонт Чарльз был самым скользким из «Бродвейских братьев». Подозревался в соучастии, но его так и не осудили. Везучий настолько, что это похоже было на мистику, и такой великолепный игрок в покер, что его пускали играть только с определенными профессиональными игроками из Атлантик-Сити и Лас-Вегаса.

Лана Руиц – доминиканка – перерезала горло своему сутенеру, когда тот спал, и при этом как-то умудрилась убедить судью в том, что это была самозащита. С фотографии смотрела очень красивая темнокожая женщина, которая даже на камеру улыбалась с очевидным вызовом.

Дела у «Братства» и вовсе не задались. И Лоумана, и Карсона, и Мали убили в течение полутора лет, предшествовавших перестрелке, в которой погибли Прэтт и Валенс. Ламонта Чарльза ранили, но он выжил и теперь вековал век паралитиком в доме инвалидов на Кони-Айленд. Лану Руиц осудили за вооруженное нападение и попытку убийства, а Таня Ларк и вовсе пропала с радаров. Для воинствующей политической группировки это был полный провал, даже при самом радужном раскладе.

Далее следовал длинный список свидетелей, которые заявляли, что погибшие полицейские были замешаны в криминальных делах; а двое из них утверждали, что полицейские первыми открыли огонь по Мэну. Их показания были практически идентичны, но оба затем отказались от них с разницей всего в три дня.