71.

У меня много разной копирки – чёрной, синей, фиолетовой, красной, даже жёлтая. Едва уловимый запах барбариски. Тонкие листы, дрожащие от движения и сквозняка. С наружной стороны матовые, внутренняя переливается жирным блеском, напоминает ваксу и пачкает пальцы.

72.

Растянувшейся на тротуаре сандалето-топающей змейкой по двое ведут из садика на прогулку, на стадион. Жму в своей руке руку Люси, она мою, пока доходим – пальцы успевают стать мокрыми. Губы Люси – как оттиск помады на листе, тихий овал лица, нерезко розовые щёки, будто в смущении, коротко обрезанные по линии не густые, но мягкие тёмно-русые волосы, поблёскивает солнечной радугой голубой бант. Дружим не сговариваясь, когда строят становимся вместе. В холле с высокими окнами, где ожидают нас родители, чтобы забрать домой, Люся завязывает на моих ботинках шнурки бантиком, ― не умею завязывать кроме как узлом, а у неё выходит лёгким слитным движением пальцев; замечаю, как наши мамы показывают улыбки и обмениваются взглядами.

У торца зелёного поля вытянутый одноэтажный дом с низкой шиферной крышей.  Когда папа брал с собой на футбол, видел, как из него, прижав локти к корпусу, выбегают футболисты в форме. На кривоватых мускулистых ногах чёрные бутсы с шипами, стёртые на носках, испачканные зелёным травяным соком; прыгают пружинисто вверх, перебирают коленями на месте; напряжённые выпуклые коленные чашечки и мышцы демонстрируют силу и напор, как на повышенных оборотах мотор мотоцикла.

На противоположной стороне, помахивая хвостами, между деревьев неспешно бродят коричневые и палевые коровы из домов, чьи «зады̀» выходят к стадиону. Огороженная танцплощадка, в центре на невысоком постаменте – почти целая, но сильно облезлая фигура девушки-спортсменки.

По длинной стороне стадион примыкает к заросшему, запущенному парку: высоченные густые вязы, кусты паслёна, шиповника, цветы, широкие папоротниковые заросли, оглушающие пестрым мельтешением духи всего цветущего, преющего, тенистого и то, как пахнет иное растение с вязким соком – не отличить от запаха жука или стрекозы. Одичавший парк кишит стрекозами и приходится соревноваться с ними за место. Крылышки-витражи, запах брошенной в костёр травки, одна везёт на себе другую, петли, загнутые цветные проводки, галочки уголками, маслянистые жилки; на крупной головке беретами на боку фасеточные глазищи с изумрудной радугой…

Нас приводят в парк, чтобы мы хорошенько выбегались, набесились среди первобытной растительности, гоняясь за стрекозами и бабочками. Текучее, негустое «я» легко плещется в прекрасном жирном супе летних ароматов, звуков, роений, бега-полёта, догонялок, припрыжек и обязательных взвизгов. Сюда примешиваются маленькие подавления, отбирание ветки с ягодами, отталкивание от огромной бабочки, которая вовсе не считает себя ничем обязанной и, цепляясь яркими крыльями за воздушную взвесь, взбирается повыше.

На стадионе всегда застаём Мишаюру, существо без возраста, ни ребёнка, ни взрослого. Он тут, когда матчи и разные соревнования и когда пусто, как сегодня. Плоское сонное лицо, тусклые узкие щёлки, мокрый рот, ― Мишаюра весь снаружи, напоминает фигуру кукольных мультфильмов, не самых любимых, где бросаются в глаза шершавые поверхности холста, войлока, деревяшек, проволоки, швов и стыков всего, из чего сделана. Спросить имя – отвечает: «Миша-Юра»; сказанное быстро слитное «Мишаюра». Если пристают и обзываются, накидывает на голову пиджак с россыпью значков «ГТО», выглядывая из норы, на кончике носа капля солнца, злится, огрызается, издаёт плюющие, шипящие, фыркающие звуки.

– «Тили-тили балалайка на суку сидел балайка», – все его дразним, русские, казахские, татарские девочки и мальчики.

– Дети, ну-ка отошли, перестаньте его обижать! Воспитательница вернула пиджак в нормальное положение, освободила спрятанную голову, пригладила жёсткие черные волосы, окунув ладонь в карман халатика, выудила овальный мятный леденец без обёртки. Мишаюра тут же сунув за щеку с хлюпаньем и слюнями принялся смоктать:

– Аяврик? – произнёс вопросительно-бесстыдно, как тявканье.

– Аяврик, – успокаивающе, грудным, как фисгармония, голосом ответила воспитательница.

…Наперегонки с нами бегает за стрекозами. Воспитательница собирает всех обратно, окликая, сгоняя в пары, вылавливая и вытаскивая из сплошных зарослей самых упрямых. Послушные двойки впереди уже по-сиамски сцепились ладонями, в свободной руке сомлевшие бабочки, стрекозы, вяло двигающие брюшками и масляными пропеллерами. Мишаюра тоже пристраивается, но у него нет пары, никто не даёт свою ладонь. Он протягивает руку Люсе. Люся несогласно мотает короткой причёской, упираясь в него твёрдыми серыми глазами, – тебе нельзя, нам ещё расти, а тебе нет! Увязывается вслед в хвосте замыкающим. Когда голова колонны минует аллейку, соединяющую с улицей, Мишаюра отстаёт, останавливается, поворачивает обратно, словно есть невидимая граница.

Я не просил её о помощи, Люська сама мне завязывала бантики на ботинках, а родители смотрели и улыбались.

73.

Кипящий бульон с кусками говядины и мозговой костью. Мама ставит крупную мясную кость на блюде, папа ножом отделяет для меня цельные части цвета молочного какао, быстро темнеющего, пока остывают на тарелке. Прожилки и хрящики он отправляет прямо с ножа в рот, и мне странно, что он их запросто, причмокивая, с удовольствием жуёт, как и мозг, постукиванием выбитый из кости, – его мне и видеть неприятно, слизь, обсыпанную черными точками.

74.

Крапает на тонкий песок дождик, пыль засахаривается влажными кляксами, Олька выскочила из-под козырька под струи, зажмурила глаза и тонко верещит, следом Женька и я, – тёплым ветром, землей и облаками что ли так пахнет? Прямо в сандалях в мутные желтоватые лужи, а дождь стихает, светлеют сохнущая рубашка, небо, сено и сырые доски, громко пахнут мокрая полынь и бледно-жёлтая кашка, чёрно-красные жучки-солдатики носятся по влажному песку. От Олькиного мокрого платьица <шел пар, и сквозь прозрачную материю были трогательно видны большие трусы на резинке, сосборившейся набок>.

75.

В выходной за столом на кухне напротив окна (мама с папой в гостях), передо мной папка-обложка с пачкой чистых листов для рисования. Пластмассовая непочатая коробка акварельных красок с круглыми лунками на восемь цветов. Уложенная по длине между двумя рядами кружков кисточка. Ручка из светлой пластмассы, утолщенная к середине, щетина чёрная, чуть расширяющаяся к верхней части, жёсткая, жёстче, чем в зубной щётке. (Хуже не найти кисть для акварели, но я этого не знаю, – если внутри коробки с красками, значит, правильная кисточка!) За окном с нашего второго этажа мимо дома серая полоса дороги с песчаной отсыпкой. Простор немного перекрывает двухэтажный кирпичный дом слева, ― ещё не застроенное поле и едва видимая тёмная лесополоса, не считая столбов вдоль дороги. Выше, в половину окна, синее небо с чистыми облаками. Положив белый лист, долго сидел перед окном, смотрел на открытую коробку красок, на вид за окном, который и видом ещё не был, а тем, что не замечаешь. Передо мной кружка с водой. Окунаю кисточку, вожу в круглой таблетке с тёмно-синей консистенцией. Пока не тронешь, краска – дремлющий зверёк, надо будить, толкать, выводить из оцепенения. Влажная щетина нарушила матовый блеск, поцарапала, намочила, размазала по внутреннему пластмассовому бортику синеватой сукровицей. Поначалу увлекает алхимия процесса, игра в вещества и движения: болтание кисточки в банке с водой, изменение воды оттенками желтого, синего, замутнение, захват ворсом краски и.… самое невероятное, заранее непредсказуемое её десантирование на собранную в прямоугольник бесконечность. Его, листа <белизна становится областью безграничного, непрозрачным светом, в котором можно двигаться, но невозможно что-либо разглядеть. Я понимаю, что, когда я проведу на нем или сквозь него линию, я должен буду ее контролировать: не как водитель машины – в одной плоскости, а как пилот в воздухе, поскольку здесь движение возможно во всех трех измерениях>. Другое чудо ― успевать этой явности не оставаться без назначения дольше необходимого, а ловить, как ловят миг, удачу и мяч, в предположенную форму, которую и надо попросить с помощью той же краски, что норовит вырваться в несвободу бесформенности или фатальной ошибки, и лишь форма даёт ей свободу и дыхание, где краска, ставшая цветом, становится больше себя собой.