Сане и Марине Чебаковым с любовью

В карантинной изоляции, уже переболев, хотя этого тогда не знал, я стал видеть видения былого, но приказывал себе не принимать, не смотреть, отворачиваться, не отзываться. – Они показывались напоследок перед тем, как исчезнуть. – Это были прощания. Кратчайший вдох и всё! Его можно обрисовать, описать, но его больше не будет, потому что показался и умер (и показался, именно что умирая). В меру своих более чем туманных естественнонаучных представлений, я предположил, что отмирает сама материя, «физика», нейроны мозга, энтелехия моего материального сознания; в срезе в сколе улавливаются импульсы распада. После, место, где они жили, остаётся серым, уменьшившимся и мёртвым. Мне кажется, хотя не уверен, благодаря вакууму карантина, падение в себя привело в молчании и тишине к предельному обострению чувств, когда весь процесс стал виден воочию, на глазах. Мне всё ярче мерещились видения далёкого прошлого, как в густом спелом малиннике, или у усыпанной плодами яблони, – весь охвачен, разом окутан, поглощён ароматом, светом и тенью и длительностью, – эта длительность глубока (застилает реальность) – и мгновенна, подобно тончайшему проколу, исчезает сразу, как её вчуствуешь – вдохнул и не стало… Что-то виделось, глотком, вдыханием-вздохом, как поднимающиеся к верху микропузырьки счастья, не отягощённого собою смертным, обернув, объяв исчезали уже безвозвратно, рассыпающие на свету археологические ископаемые (в художественном институте на летней археологической практике в древнегреческой Ольвии сдувалась с ладони зеленоватая пыльца «дельфинчиков», – всё что осталось от медных монет, вынутых из раскопа). Было обычно в междусонье, в начале ската, подвисания в засыпанье, или в нечаянной отрешённости при бодрствовании, будто паутиной по волоскам кожи.

Я начал писать будто из чувства опасности. Мне было жалко потери не себя теперешнего; бесконечно не выразить как отчаянно жалко было терять навсегда детство, …хотелось поймать неуловимое, что есть в детстве, что впечатляет, откладывается слоем личности, как слоем обертки, лепестком луковицы, пронизывает, изумляет, но остается несказанным, так как детское восприятие чуткое и чувствительное, а инструменты неловки.

Писал, прежде всего себе, хотелось выполнить, как домашнее задание. Последующее, – будет ли напечатано и/или прочитано, представляется туманным и, как ни странно, мало занимает. Это эгоцентричное произведение, но, хочется, надеяться не эгоистичное, пусть для себя, сквозь себя, но главное здесь: мир-калейдоскоп-детства. Не мемуары и не воспоминания, – опись магических кристаллов, как опись имущества.

У меня нет цельной картины «общей истории детства». Частности и фрагменты большей частью случайные, осколки, крошки. Слабая надежда на связность в винтовой нарезке времени. Люди чаще помнят какие-то детали, детские подробности, но не своё сознание, – как виделось, чувствовалось, как было (есть)? Припоминают опосредованно события, быт, вещи, обиды, радости, садик или школу, но не помнят себя. Во мне всегда сохранялся просвет в себя почти на всю глубину и в некоторые моменты, не противореча внутренней правде, я мог реконструировать свои тогдашние очень давние детские размышления, вопросы, недоумения, оттиски (отпечатки) впечатлений. Как если бы мог пробраться в своё далёкое прошлое с записывающим и снимающем устройством – сейчас это можно на любом смартфоне, – при обязательном условии не в качестве перемещённого во времени, а «местным», «тамошним». Если бы я мог бы снять собой, как киноаппаратом, что, собственно, в некоторой степени и делаю, собирая разной длины и качества фрагменты в условно свободной композиции. Это перемещение оттуда сюда слепков времени, чтобы совершить работу расконсервации артефактов, с возможностью разворачивания в некую историю, или без неё, погружаясь в каверну себя с объёмом микроскопической вечности.

У некоторых ещё остаётся раковина советского, приложив её к внутреннему слуху можно различать тёмный шум большой эпохи. Но мне не приемлемо «вспоминать». Как иначе сказать? – технически, стилистически, жанрово мне глубоко дискомфортно (будто зафиксированным в кресле дантиста) и не хорошо от «вспоминать», – то, как в чайной церемонии в особой посуде заварено и, соответствии, с ритуалом, как положено разлито «воспоминание». Поэтому я не вспоминаю, – да было, да, так, но пишу – всё равно заново. Память, – очень нравится подпись Хайдеггера на общей фотографии с Франклом, – «не прошлое, а былое». «Былое» – данность, вечность (обладающая свойством полного исчезновения для авторизованного носителя), реальность онтологического первородства, вытяжка жизни, аромат цветка, полёт бабочки, единство счастья и боли. Мозаика, но вместо смальты здесь облака, вещи, запахи, звуки и случайные фразы. Льщу надеждой, впрочем, не особо рассчитывая, что при отходе раздробленные детали совпадут в образ и картинку Детства.

По ходу записывания появлялись разные подзаголовки, жаровые обозначения, даже мелькнул «роман» (но, клянусь был тут же со стыдом отринут, как неуместное посягательство на объёмную звучную форму, каковой данный текст, конечно же не может являться). В разных вариациях всплывал не слишком расхожий термин «хонтология» (ностальгическое состояние призрачности; присутствия и отсутствия): «хонтология одного детства», «хонтологические зарисовки» и проч. В итоге решил отказаться от непосредственного употребления, хотя мне известные значения достаточно близки и созвучны, однако в «призракологии» возникает «онирический» (сновидческий, иллюзорный) крен, а этого хотелось бы избежать.

…Зеркальная крошка, фигурка космонавта с отколотой ногой, шишка с облезлой глазурью, диаскоп, – оптика поблёскивает вприкуску со светлым отчаянием. Видение, делающее попытки движения. Составленное из переменчивых глотков подглядывания (вглядывания-всматривания) неравномерных сгущений тени, не плоской иллюзии большего объёма и глубины, за знакомым – незнакомое, торжественно-ужасное, будто в следующий миг атлас позитива прорежет царапина метеорита, или взойдет ослепительная атомная бомба, тёплое перламутровое мерцание подсвечивает её приближение. – Очень подмывало вставить в подзаголовок «диаскоп»: «Книга-диаскоп», поскольку оптические эффекты этого прибора (может быть, у кого-то ещё сохранились такие пластмассовые шары со стеклом, внутри кадр плёнки-позитива, который смотрят на просвет в глазок?) в отдельные моменты были словно тем, через что (как) смотрел.

Кантилена голоса на разной глубине времени. Не шизофренические наложения (надеюсь), а волновые эффекты, возникающие при различной глубине погружения. Взгляд, он же голос, меняет в расстоянии и в толще давления «точку привязки», участие (присутствие) в видимом. Мне бы хотелось, чтобы все голосовые партии были восприняты всё же именно, как литературные. Мои действия сводились к тому, чтобы по возможности, ничему не мешать.

Александр Шантаев, 10 февраля 2022 года

«Человек приносит с собой в мир всё, что имеет или может иметь. Человек рождается как Сад, уже засаженным и засеянным. Этот мир слишком беден, чтобы родить хотя бы одно семя»

Уильям БЛЕЙК

… «пошли домой» –

значит «я тобой спасся»

«ага, пошли» –

означает «зимой

будет по краю крыши ходить ворона

проверять мёрзлые тайники

будет тоска огромна а дни легки

Василий БОРОДИН

1.

На самой ранней фотографии, нечетком снимке с кружевным обрезом улыбается лысый карапуз в ползунках; на обороте рукою отца: «Моему сыну Сашику, космонавту № 5, исполнился 4 месяца двадцать два дня. Пос. Джамбейта 10/I-1965 г. Он уже сделал 4 1/2 витка вокруг света» 1.