63.

Из окна детской – просторный пустырь, заснеженный, с протоптанными тропинками упирается в двухэтажный дом, за ними автовокзал, заборы и углы крыш частных домов. В фигурке, топающей по снежной дорожке, – вокруг всё белое и её хорошо заметно, – узнал Нину. После первых друзей Вовы и Иры недолго прожили под нами, потом купили дом на другом конце Дарьинска, не знаю, где, ни разу не был в той стороне. Заметив её, второпях натянул шубу, сунул ноги в валенки, вырвался из бабушкиных пальцев, едва успела увязать узел шарфа за спиной, перепрыгивая через две ступеньки, вылетел на улицу. Прямо из распахнутой двери подъезда громко, радостно ору: «Нина!». Она весело машет рукой в красной варежке и ускоряется навстречу. «Чего пришла?» – «Соскучилась по нашему двору…» – «А…». Постояли, помолчали, и она по натоптанной дорожке пошла обратно.

64.

Бабушка отрубила курице голову на пеньке.

65.

Запах мочала, берёзовых веников, полатей парной, мокрых газет. Несвежее бельё из узкого филёнчатого шкафчика раздевалки отправляется в портфель или чемоданчик, в сухие газеты заворачиваются кальсоны, трусы, носки и майки, взамен свежего. В прохладном и влажном зале предбанника с настилами из реек, заиндевелыми окнами и плесенью по углам, гулкие полые пульсации – донышка таза по цементу пола, шипение носовым звуком из широкого латунного крана. Здесь, снаружи бряканье граненых стаканов за буфетным прилавком, стук ребристых кружек с гладкой полосой по верху, хруст переламываемой рыбы, масляный солёный выдох, рыхлое хлопанье набухшей двери, с отзвоном по стене удар тяжёлой уличной створки, морозный пар, топанье сапогами и валенками в чёрных низких галошах, свитый накрепко бензиновый и навозный дух от тулупов. Откидывается филёнка в женское отделение – тетеньки с намотанными на головах полотенцами; коричнево-синие круги висящих сливочных сисей (так их сейчас называю); красные плечи в веснушках; выгнутой спиной, вперед животом голый ребёнок стоймя на табурете, к нему босая женщина, складки на боках, белые подушки попы с долгой, нескончаемой линией разделения. Феромоны подмышек чужих взрослых ― будто запыхавшийся лесной зверь дохнул в лицо пастью; у каждого шерсть своего оттенка, шоколадно-синяя, болотная, тёмно-лиловая; у женщин тёплых ярких цветов с привкусом цикория. Когда счастлив – я внимателен. Или, наоборот, в том смысле, что, когда не просто хорошо, а плакать хочется от зависти к самому себе, не жадной, чтобы отобрать или присвоить, а как если бы сам себе был родитель и, жалея, завидуешь, что не можешь сполна нарадоваться. В этом моменте всё играет как пузырики в газировке; потом забудешь намертво, но теперь знаешь воистину ― все люди разноцветные волшебные животные, вышагивающие по звёздам под целующий стенки сердца бой, ― есть такие часы дома у наших знакомых, клацнет гулко в напольном деревянном ящике и сказочно ударит, раскатятся хрустальные обручи в зеркальных шарах; цвета зеркально-тускло-вишнёвые, зеркально-пасмурно-синие в аспидно-чёрном звёздном звоне, ― как будто хорошо освещённый ходишь на четырёх лапах по ночному небу.

Одетый, укутанный, на скамье напротив мужского и женского отделений отхлёбываю из бутылки лимонад насквозь из холодного бисера, дожидаясь отца, остывая в счастливом блаженстве; от прижатого с тылу к передним зубам языка отрыгиваются через нос пузырьки лимонного газа.

66.

Край Дарьинска, обрыв, внизу – летом – поле с тропинками, проездами к лесному обочью, где кончается обмелевшее озеро. В начале осени на поле проводится районный Праздник урожая, выставка сельскохозяйственных достижений: свозят из колхозов и совхозов племенной скот, коров, свиней, овец, снопы пшеницы, огромные призовые тыквы, арбузы, дыни, разные овощи, ставят автолавки с товарами, в конце праздника устраиваются скачки; папа заседает в судейском жюри. По весне Урал разливался, поле скрывается под водой.

Вечером часу в седьмом ещё в не полных, но проявляющихся сумерках пришли с папой смотреть на разлив. По глинистому обрыву у старой школы петляющая дорожка вдоль заборов, плетней ― «задов» (с ударением на «о»), как здесь называют задние дворы с хозяйственными постройками. Пологий спуск к пойме, там в одном месте съезд на небольшой мысок, откуда открывается широкая панорама во все стороны.

Встречный папин сослуживец в шляпе, дождевике и в кирзовых сапогах, двумя пальцами с зажатой папиросой тычет на хмурые мутные протоки с мохнатыми клочками ив. «Ещё дня три-четыре и лёд совсем уйдёт с Урала. Обычно, когда Урал идёт слышно километра за два, а сейчас вода что-то плохо поднимается… Закат-то, Султаныч, алый, как марсельеза, как говорится», – засмеялся, откашлялся, мятый мундштук улетел в пенистую воду.

На том берегу черный шпиль железной вышки, гряда черных вязов, вспушенные, будто акварельные потеки на влажном листе опушки. В просветах между стволами вечерняя заря и та же картина в воде в перевернутом виде, но глаже и глубже. Редкие льдины идут серыми кусками, чуть слышно шорох и изредка хруст. Двое парней зачем-то решили переправиться на лодке через разлив в сторону мельницы, перевернулись и утонули. Эту историю обсуждают во дворе, заметное происшествие. Строение мельницы на горизонте за полем необычное и таинственное. Белый плоский фасад, едва возвышающийся фронтон с непонятными столбиками-рожками по углам и по центру крыши, два больших окна на уровне второго этажа, одно на первом и несимметрично квадратная дверь. Одинокое это здание всегда маячит вдали на отшибе, в той стороне садится солнце, там другой край мира. По воде укорачивается и остывает красная дорожка, представляю, как два тёмных силуэта в лодке отталкиваются вёслами от берега.

Папа шутливо дергает мою руку в своей: «Что, домой, а то мама ругаться будет» …

67.

В мае в новом жёлтом пахнущем клеёнкой плаще с капюшоном, в красных резиновых сапогах с зелёной каймой хожу по луже у дома.

68.

Схваченные взглядом лента леса, поля, село, огромный серый элеватор, белый станционный домик с синими ставнями, рядки молодой капусты, пугало, собачка-дворняжка, – в линиях дождя, что пролетел снаружи мимо деревянной рамы верхней полки – обратной каруселью, наспех пролистанными страницами впускает в бескрайность жизней, дружб, тёплых гнездований, других игр, новых словечек, произношений, кухонных запахов, мальчиков, девочек, – кто бы мог быть самым закадычным другом, но не станет, или станет, потому что всегда будет вон та опушка с раскидистыми, более сочными, густыми, чем у нас деревьями, и те громоздящиеся на плато россыпи домиков под вечерним солнцем. – Гляжу как на необъятное обещание, на облака в роскоши, тающие задумчивыми оттенками, оставшегося где-то далеко позади на ярусах ступенчатых горок, присваивая воображённое любование из чужого окна, одетый в пространство неведомого придуманного дома, в запахи прихожей, кухни, еды, одёжного шкафа, чужой нежности и теплоты.

69.

Лето 1971 года, на столе в зале газета с большими фотографиями космонавтов в тяжёлой чёрной рамке.

70.

После отъезда гостей досталась пустая коробка из-под папирос, прозрачная хрустящая шторка под крышкой, в углу крошки табака, – колкий, похожий на невычесанную шерсть запах, даже приятный. Горы – изломы, чёрное, снег; на крышке чёрный силуэт всадника напротив острых белых пиков, пятно человека и лошади напоминает растёкшуюся кляксу. В мгновение перед прыжком, перед ними расщелина или пропасть ― не видно. Слежу за всадником внутри его тревожной истории, – слившиеся в целое фигуры, подхваченные ветром края одежд, ржание, ― опасность, погоня? Желтоватая бумага, вроде газетной, преображается в слепящие вершины, головокружительные расщелины, ущелья, заснеженные распадки. Три неровных пятна неокрашенной бумаги вклиниваются в голубое с серыми стёсами каменных складок, смыкаясь с чернильными краями глубокой ночи, извне картинки на горные пики падает лунный свет: скрытое, помогает понять, что неизмеримо дальше, чем когда видимо.